Городошники - Татьяна Нелюбина

Виктор Васильевич засмеялся:

– Если бы я был, как Гера, я бы тоже призывал витать в облаках. Но – не дано. Я – простая честная щука.

Я думала, Герман Иванович, по своему обыкновению, глаз с меня не спускает, оглядывает меня радостно и горячо, но нет. Он был поглощен разговором с Десятовым. Виктор Васильевич к ним присоединился. Мне не оставалось ничего другого, как довольствоваться ролью малопонятливой слушательницы. Они говорили на языке кодов и символов: это красиво, какое пространство, контраст, великолепная композиция! И с полуслова, естественно, понимали друг друга, не вдаваясь в излишние подробности.

– Это монстр, – твердил Виктор Васильевич, – хотя бы уже по размерам и кубическим метрам заключенного в нем воздуха.

– Так именно воздуха, – радовался Герман Иванович. – Только он у него не заключенный! Полноправный участник всей композиции!

– Герман Иванович, – попросила я, – объясните мне, о чем идет речь?

Герман Иванович уставился на меня маленькими глазками в сильных линзах очков.

Что его так изумило? Что я к нему обращаюсь? Что тоже хочу понять? Что придется ему ввести неискушенного человека (меня) в «святая святых»?

Ну-ка, ну-ка, введи. Я, правда, почерпнула некоторые знания в четырех томах «Советского градостроительства», но их, увы, увы, явно не хватало. И в лексикон то и дело заглядывала. Мне, благодаря ему, открылось, что «contraste – это резко выраженная противоположность». И теперь я ждала, что же Герман Иванович поведает в доступной мне форме? Когда мы подходили к его старому дому, он неизменно чем-нибудь восхищался: «Смотри, Роза, какие наличники (какие курицы, какой конек, какой фронтон)!» Я смотрела. И видела только покосившийся сруб, помятую драконью голову водостока. А вы ноктюрн сыграть смогли бы на флейте водосточных труб?

Увы, нет.

Увы, увы, увы, нет!

Но в лесу, в поле, на озере, на реке мы бы сумели оба что-то увидеть!

Жаль, что ничего не увидим.

Да, так о чем же шла речь?

Ах, о центре Помпиду в историческом ядре Парижа.

Его только-только начали строить, и его в моих четырех томах не было!

Так что же такого контрастного заключено в воздухе и металлических трубах этого сооружения, в его стеклянных «шлангах» по всему фасаду? (Что воздух – незаключенный, это я уже поняла.)

И вот три образованных человека, три архитектора, пытаются объяснить четвертому образованному человеку, не архитектору, что же такого сочинили архитекторы центра Помпиду.

– Да… – сказал наш лебедь Герман Иванович и указательным пальцем поправил очки. – Это… – он сделал выразительный жест одной рукой (другой он держался за очки).

– Я вся – внимание, Герман Иванович.

Он сделал еще один жест (той же рукой) и в завершении покрутил пальцами, будто вворачивал лампочку.

Виктор Васильевич, простая, честная щука, пришел ему на помощь. Центр Помпиду[6] потрясал своей индустриальной эстетикой (по способу производства строительных работ, конструкциям, типу, материалам) и отличался тем, что этот монстр, перегруженный трубами, не промышленное сооружение, а культурное, и размещался не на окраине, а в самом сердце Парижа, и архитектурный мир принял его в штыки, а общественность приняла его одобрительно. Эта огромная, свободно стоящая конструкция претендует на откровенность и гибкость, отвечает требованиям безопасности и организует игровое пространство для движения больших людских масс, которые уже в первые месяцы строительства свыклись с его непривычным видом и наслаждаются незабываемым переживанием.

Виктор Васильевич мне подмигнул (мне! подмигнул!) – что, неплохо объяснил?

Я сослалась на головную боль и ушла, оставив их рассуждать о воздушной индустриальной эстетике.

Кто-то мяукнул. Из всех углов призывно ответили, привидения захихикали, я отмахнулась – дети! Завернулись в простыни, вырезали из бумаги маски с длинными загнутыми ресничками, губки бантиком намалевали. И порхают по общежитию, мне бы их заботы.

– Зи-и-ин!

– Не приставайте ко мне. Видите, я клуб делаю. А Сидоров – заводоуправление.

Сидоров глубоко вздохнул и решился – ткнулся губами в мою шею.

Я ему растолковала доходчиво, насколько это непрочно все, низменно – строить наши отношения на страсти. Страсть, сказала я ему, самое преходящее, что есть на свете. Ей подчиняются слабые и бездуховные. А над нами властвует духовная привязанность. Она дает нам возможность излить душу друг другу, открыться во всем блеске своей натуры. Сколько интересного, заслуживающего внимания есть в нас!

И какой же неинтересной, не заслуживающей никакого внимания я кажусь себе рядом с Сидоровым. Нет блеска, нечего изливать, и его страсть меня больше страшит, чем радует… Я не могу, не могу, не могу подчиниться ей!

Одно из привидений пискнуло голоском Давыдовой. Из-под простыни выглядывали огромные черные башмаки. Я оглядела их подозрительно и придирчиво, сурово покашляла в кулак, чтоб они сгинули. Давыдова прогромыхала ими по коридору, девчонки, неслышно ступая, поплыли за ней, я строго взглянула на Сидорова:

– Ну?

– Что, Зин?

– Продолжай.

Он запыхтел, уткнулся холодным носом мне в грудь.

– Ты бы сначала блузку расстегнул, всему вас, сосунков, учить надо.

– Ах, это вы, Виктор Васильевич. У нас сегодня нет проекта.

– Что это у вас, Роза Устиновна, глазки заблестели? Можно подумать, вы мне рады!

– Если вас это как-то утешит…

– Ух, вы какая, как уж, извиваетесь, вас не уцепить.

– Мне чрезвычайно приятно выслушивать от вас комплименты, и если бы я располагала временем, я бы, безусловно, продолжила наш интересный разговор, но должна просить у вас извинения за то, что прерываю его на самом интересном месте.

– Вы заранее выучиваете такие длинные фразы?

– А вы думаете, я не способна на импровизацию?

Я вошла в аудиторию, Виктор Васильевич тоже вошел. Он вызвался нас консультировать.

– Спасибо, – поблагодарила я, – но вы, уважаемый Виктор Васильевич, присутствуете на практических занятиях по моему предмету: «Озеленение городов и промышленных зон». Боюсь, вы мне ничем не сумеете помочь.

Виктор Васильевич громко рассмеялся, лишний раз продемонстрировав свои прекрасные зубы.

Мне нужно было переделать много дел, я с ними справилась и загодя отправилась в Оперный.

Снег почти растаял, по улицам бежали бурные ручьи (мутные серые потоки), к вечеру они подмерзали и под колесами машин превращались в месиво из грязи и льда, оно выплескивалось на прохожих, но я уже дошла, мне только осталось перейти дорогу, ноги разъехались, и я оказалась на четвереньках в островке белого (к моему счастью) снега перед памятником Якову Михайловичу Свердлову, политическому и государственному деятелю, участнику революции 1905 года на Урале.

– Роза Устиновна, вы почему здесь ползаете?

– Чтобы вы меня спросили об этом, Виктор Васильевич. О, боже, мои коленки…

– У меня в машине есть йод и зеленка, что хотите… Вы не думайте, что