Городошники - Татьяна Нелюбина

Для каждого из них, как и для предка Германа, горное дело было формой служения и наемничества одновременно. Сродни военному делу, дипломатии или шпионажу. Они были ландскнехтами черной и цветной металлургии.

Но у себя в Европе, они и знать не знали, что такое Конжаковский рудник. Они не болели цингой и думали, что комары везде одинаковые и что поставить доменную печь в этих местах – то же самое, что и на Руре. В Европе они были уверены, что закон на их стороне, но вот их окружает дюжина пьяных строгановских крестьян, а приказчик, перед тем, как уйти, бросает равнодушно: «Ты больше не копай здесь, шведская каналья. Не надо». И у них все же хватает сил пошутить: «Я не швед, а саксонец, да и ты – не царь Петр, и тебе быть еще битым».

Это предок Германа так говорит.

На коломенке с грузом меди, кроме предка, приказчика и кормщиков, еще трое солдат. Один пьян, другой замочил порох, но предку не до того, он впервые плывет по чудной реке Чусовой. А навстречу ему из-за живописной скалы выплывают узкие ладьи речных разбойников…

У демидовского приказчика после такой встречи глаз стал беспрестанно подмигивать – нервный тик. А так все, в общем, неплохо закончилось, все-таки живыми остались. А потом у деревни Мельковой, рядом с городом, они снова повстречались с разбойниками – в колодках, с бритыми лбами и без ноздрей. В голодные годы колодников выпускали из тюрьмы на прокорм.

Йохем Рамфельт, старший молотовой мастер, англичанин, но российский подданный, и его шурин, фурмовый мастер Иоганн Дейхманн, присмотрели две казенные квартиры на лучших местах – на берегу пруда повыше плотины, на западной Торговой стороне, где на века вставали командирские дома. Народ там ходил бритый, при шпагах, табакерках и при часах.

А предок Германа вернулся сюда, прожив сезон на Ляле, на Конжаковском руднике. Он год ел завозного лосося с ячневой кашей и забыл, что где-то на свете бывает тепло. Шиловская яма, Гумешки, Григорова гора или студеная речка Логва тоже не сахар, но нигде в мире не бывает таких свар, как на Лялинском заводе.

Он вернулся с Ляли через год, потеряв пару зубов, он не может разогнуть поясницу, у него слезятся глаза. Ему давно уже перестали сниться женщины и родина. Он думает, да черт с ним, с контрактом, черт с ним, с полновесным золотым рублем – его он не сделал счастливым. И зеленые горы Уктуса ему не кажутся больше красивыми. И вот он въезжает, больной и старый, через Мясницкие ворота в этот город. Он лежит на подводе под тулупом и все никак не может согреться. Перед баней так и осталось лесное болотце, берега реки завалены чугунным и медным сором, на рынке торгуют синим горным маслом по шесть копеек за фунт, по улицам бегают стаи собак, потому что солдатам, видите ли, жаль их стрелять. А за крепостными стенами пахнет липами.

И черт с ними, с этими липами!

Но он остался.

Ранним летом, когда наступала короткая пора очень светлых ночей, он поднимался на крепостной полубастион над прудом и смотрел сверху на крытые железом фабрики, на церковь Святой Екатерины и на синие горы вдали. Он приехал из Саксонии. Ему стало тесно в своем отечестве, и он отбыл в страну, наконец-то осознающую себя Европой, на край континента, в край сумасшедших перспектив за деньгами и славой. А земли и недр, слава Богу, на всех хватит, писал верховный уральский правитель, Главный горный командир Вильгельм де Геннин. Подписанная бумага с текстами на двух языках – на родном и на русском – гласила: обещаю, клянусь продать российскому императору за валюту, харч и дрова самое ценное (после бессмертной души) – квалификацию.

Каждый приносил присягу в Обербергамте: и Господь да поможет мне и Его святые слова. Каждый знал: в октябре начинается зима, дороги плохие, до Петербурга полторы тысячи верст. Каждый побывал на всех заводах Урала, покопался на всех рудниках. Одного покалечило взрывом пороха в шахте, другого контузило при испытании насоса. А стекольного и купоросного мастера шведа Христиана Инглина заковали в цепи на Лялинском заводе, чтоб не сгорел от алкоголя, и штрафуют всякого, кто подносит ему чарку. А вот Мария Дрибель хочет за него замуж.

Эту новость, как и другие, они обсуждали наверху, на крепостном полубастионе. Обсуждали и очередное нововведение, непонятное европейцу просвещенного XVIII века, – обязательные отработки школьников на казенных покосах.

Комаров наверху было меньше. Ekatherinenburg – die Wunderstadt!

Расходились по домам, хоронясь от ночных караульщиков, а кому не повезло, тех уводили до утра на гауптвахту для выяснения личности. Лудильщик Готфрид Юнгель упирался:

– Es lebe Европа от Атлантики до Урала! – кричал он. – Всех не пересадите.

Проволочный мастер Томас Миллер вторил ему:

– Это вам не закрытый город! – И что-то еще интересное о свободе передвижения говорил.

Личности выяснял Карл Брандт.

На гауптвахту прибежала жена писаря Степана Баранова, бранилась и была слово в слово застенографирована грамотным солдатом: «Трах-тарарах, диковинка – поручик Карп Иваныч Брант, мы и получше его видали! Трах-тарарах!»

Обербергамт издал тогда свой знаменитый указ:

«Жен, особливо пьяных, в конторы не пущать».

Карл Шкадер, адъютант генерала де Геннина, вернулся из столицы с письмами Петра и Екатерины – в письмах подтверждалось, что название Катериненбурх звучит вполне достойно.

Карл Брант (Карп Иваныч) стал комендантом и полицмейстером Екатеринбурга.

Роза в лисе ушла.

Минут через пять ушел Гера.

Они даже в библиотеке соблюдали конспирацию.

Я бы не соблюдала.

Я бы!..

Э, да что говорить.

– Я в весеннем лесу пил березовый сок, – пел кто-то в дребезжащем трамвае, – с ненаглядной певуньей в стогу ночевал…

Мы с Германом молчали. Не знаю, как он, а я понимала, что мы обречены. Не быть мне его ненаглядной певуньей – стара. Строга. В стог не заманю.

В стекле окна отражалась знакомая дама в чернобурке на шее.

Этого не объяснить. Это в воздухе, вокруг. Двенадцать лет при де Геннине складывались обербергамтские традиции, ковалось Это. Можно сказать – администрация, можно – хозяйственное устройство, можно – «государев интерес» или служба Отечеству. Говорилось одним словом: казна. «Мы умрем, то и руда умрет; все подохнем – казенного интереса не нарушим». И так уж пошла история, что все последующие поколения местных жителей осознанно или неосознанно жили теми традициями,