Городошники - Татьяна Нелюбина

материной юбки да вышвырнутых в самостоятельную жизнь, плыви, мол, плыви, доченька (девятнадцать доченек в нашем случае), а доченьку еще за трусики держать надо, она не привыкла к самостоятельности, она привыкла, что учительница ее ругает, если домашнее задание не сделала. А тут конспектов никто не проверяет, хочешь – пиши, не хочешь – твое дело, экзамены-то тебе сдавать, вот и вылетают на первом-втором курсе в гигантском количестве, причем, не всегда самые тупые. Серенькие, те быстренько приспособляются, троечками прикроют себя со всех сторон – и хорош. Глядишь, и – готов архитектор. Да из всех девиц, кто здесь учится, десяток, может, и наберется стоящих, а другие сюда за мужьями пришли.

Девочки радостно возбуждены, вдыхают запах мимоз. Надеются, что их отпустят. Но, увы, и ох. Занятия, несмотря на столь благостный день, не отменяются. Зав. кафедрой строг! Никаких послаблений! Мы идем по рядам. Мы теперь проектируем клуб (все того же поселка). У Кисловой, по традиции, свое собственное, неординарное решение. Она устроила рядом с клубом… кемпинг. Да-да! Ни больше, ни меньше. Для каких-то туристов, ищущих сельской идиллии в ее био-структурах.

– …да ведь от этого безобразия гибнет лес, птички дохнут, зверье разбегается, мазут во все стороны – и вы говорите, это отдых! (Герман Иванович).

– В моем понимании кемпинга – это масса машин в лесу, и все отдыхают, как им вздумается. (Кислова).

– Если мы создадим интересные маршруты, построим великолепные автострады, запроектируем сеть различных учреждений обслуживания, устроим стоянки, площадки для пикников, проложим дорожки, тогда мы сумеем организовать настоящий отдых в кемпинге среди леса. (Герман Иванович).

– Вам все, все не так! (Кислова).

– Уважаемая Мила, – вступаю я. – Если вам хочется загнать машину в лес и возле нее отдыхать, то давайте найдем для этого вида отдыха соответствующее определение. Кемпинг же – понятие устоявшееся и означает… – рассказываю, что оно означает.

– Вы так умеете все разложить, что от идеи ничего не остается! – вскрикивает Кислова.

Ее бровки взлетают над переносицей. Глаза трагически вытянуты к вискам. Носик капризно вздернут на самом кончике. Под носиком узенький, злой ротик. Когда он раздвигается в улыбке, а это бывает нечасто, верхняя губка с треугольным влажным мысиком неожиданно подскакивает и обнажает длинные десны с мелкими зубками.

– Роза Устиновна! Позвольте в этот прекрасный весенний день… – Прохор поздравляет меня от имени группы и дарит букет цветов. Я тронута.

По институту (по верхнему, по шестому этажу) порхают счастливые студентки, лаборантки, преподавательницы, моют стаканы, нарезают торты, сам ректор, Николай Семенович Алферов, проходит по кафедрам, нашу (на третьем этаже) тоже не забывает, жмет мне руку, пахнет мимозами, коньяком (Десятов по праздникам не признает другого напитка).

Но когда-то день заканчивается. Я – куратор нашей группы и не забываю о своих обязанностях: захожу в аудиторию, убеждаюсь, что там все в порядке, запираю ее. Иду в общежитие. (Студенты подали жалобу на имя ректора, чтобы комендантский час упразднили, и теперь не комендант, а кураторы групп должны за ними приглядывать).

Света нет. Подозрительная тишина. В потемках на подоконнике сидит Давыдова.

– Люба? Что вы здесь делаете? (Глупый вопрос, я знаю, что она скажет: сижу).

– Как видите, ничего, Роза Устиновна.

– Вы, что же, против обыкновения не отмечаете 8 марта?

– Отмечаю.

– Одна?

– С коллективом.

– Почему вы всегда мне дерзите? Почему позволяете себе…

– Оставьте меня, пожалуйста, ну, пожалуйста, прошу вас, уйдите.

Голос холодный, безжизненный.

– Люба, я же вас предупреждала… Не хотели меня послушать в свое время…

– Да. Да.

– Возвращайтесь к нормальной жизни, поймите, что наш ловелас… зачем надеяться на то, чего никогда не будет.

– Да, да… – И пошла по коридору, поплыла. Дверь одной из комнат открылась, и при свете я увидела, какое на ней платье, перетянутое поясом, волосы как-то причудливо забраны наверх, неужели, и правда, думала, он приедет? Давыдова вдруг подпрыгивает, делает что-то вроде ласточки, влетает в комнату. Оттуда – вопли, музыка, хохот, потом выбегает возбужденный Виктор Васильевич, скатывается мимо меня с лестницы (я прижимаюсь к стене), что-то хватает (по звуку бутылок можно догадаться, что), перепрыгивая через две ступеньки, мчится наверх. И он здесь. Может… и Герман? Подпрыгнуть бы тоже, вбежать в комнату и, заразившись их весельем, начать жить! Что я Давыдовой посоветовала? Спокойно и здраво существовать! Стареешь, знаете, как? А вот так! Я не могу, как эта девчонка, только что белая, как смерть, вдруг подпрыгнуть и…

– Т-с-с! Да тихо ты! Ха-ха! Т-с!

– Кто здесь? (Какая мне разница?) Я ничего не вижу в этой темноте, – я покидаю второй этаж, я им не учительница, за руку их водить, я им не нянька, с ложечки кормить, я им не надзирательница, указывать, чем они должны заниматься в свободное от учения время.

Я просто не умею любить.

Под лестницей кто-то всхлипывал.

Я остановилась.

– Роза Устиновна, это вы? – жалобно спросила Кислова, поднимая свечку и вглядываясь в меня.

Мне стало ее страшно жаль, такая худющая, слезы вытирает тонкой рукой, они собираются на носу, капают на колени.

– Что с вами, Мила?

Она будто только и ждала этого вопроса, поведала сбивчиво, что сегодня такой день, 8 марта, свадьба, а Прохор не верит, что Славик женится!

– Говорит, что я бзыкнулась, что чужая любовь меня уедает, – она разрыдалась. – А это он бзыкнулся! Была бы любовь, так Славик бы не женился! Но он мне не верит, доказывает, что Славка перевелся в Таллин из-за родителей, у него отец военный. Ха! Как бы не так! Там все схвачено! Кольца, гости, родители!.. А Прохор сказал, что он бы все это к чертям послал ради его распрекрасной Давыдовой… (Новый приступ рыданий). Я вообще больше ничего не понимаю, ничего у меня не выходит, ни в чем, нигде! Ни с ним, ни в учебе…

– Почему же, Мила… В учебе у вас как раз все в порядке.

– Да? (Перестала рыдать). Вы в самом деле так думаете? И вы думаете, из меня выйдет хоть какой-то толк?

– Безусловно. В вас есть целеустремленность, тяга к исследовательской работе… – А о чем я еще могла говорить? О том, что крепкий дуб ломается, а былиночка гнется, но стоит? Что в любви нельзя прислоняться к другому, нужно надеяться только на себя? Нельзя растворяться в ней без остатка, что-то же должно остаться самой себе, на самый крайний случай, когда его жизнь течет без тебя, где-то нужно взять силы, чтобы отлепиться от него, чтобы кем-то быть самой по себе… И я еще долго говорила об увлекательности исследовательского труда.

– Ой,