Твой рай - Джехи Лим

– Я не знаю, как попал на Пхова. Когда я был молод, я побывал во множестве разных мест с отцом, торговцем. Однажды мы сели на паром и прибыли на Пхова. Где я был до того, как прибыл на этот остров? Никак не припомню. Моя семья села на паром вместе с китайцами.

Чем больше он говорил, тем лучше звучал его корейский. Донпхаль был настолько поражен этим, что начал трещать без умолку. Когда он не мог подобрать нужных слов и его речь запиналась, он расстраивался. Он вспоминал, что, когда он впервые прибыл в Калопапа на Молокаи, эта земля считалась краем смерти. И он перепугался, поскольку решил, что здесь нет ни людей, ни жилища.

Паром, высадивший Донпхаля на Молокаи, стремительно удалялся, точно беглец. Юноша следил за судном, пока оно не исчезло, а затем побрел вдоль берега. Пройдя немного, он наткнулся на несколько домов, которые были настолько ветхими, что иначе как хижинами назвать их было трудно. Тем не менее у них хотя бы не отсутствовали крыши и имелись даже двери. Стены и кровли в этих хижинах были сделаны из высушенных пальмовых листьев. Здесь явно кто-то мог жить.

В этот момент к нему подошел старик. Он представился как Мацуо из Японии. Мацуо дал Донпхалю деревянную кирку и два камня, отполированных до гладкости от частого использования. В те времена металлические или острые предметы на острове были запрещены во избежание чрезвычайных ситуаций. Донпхаль огляделся. Здесь были люди без глаз, люди с лицами, закрытыми тканью, люди без пальцев и люди с омертвевшей кожей, свисающей с рук и ног. Лишь несколько человек выглядели нормально. Донпхаль был самым здоровым среди них.

Если идти вдоль по равнине Калопапа, в итоге очутишься в долине Вайколу. Вершину горы скрывали облака, поэтому оценить ее высоту было трудно. Долина была глубокая, с крутым спуском. Шум водопадов, заполнявший все вокруг, был настолько громким, что казалось, будто гора рушится, а окрестности затапливала водяная взвесь. День и ночь шум водопада сотрясал долину.

Жители Калопапы приходили сюда мыться. Считалось, что вода, текущая из священного истока, может излечить проказу, приставшую как проклятие. Донпхаль не заходил в воду, если с ним был кто-либо еще. Одна только мысль о том, чтобы купаться с людьми с более тяжелыми стадиями болезни, его ужасала. Он выбирал время, когда вокруг не оказывалось людей, проводил по поверхности воды широкими листьями, чтобы очистить ее, и окунался. Холодная вода жалила словно иглы. Было такое ощущение, будто она прокалывала его кожу. Донпхаль зажмуривался. Ради исцеления он был готов прыгнуть хоть в огонь.

– Несмотря на то что я погружался в воду, которая, как говорили, являлась священной, там, где местные читали свои молитвы от всего сердца, моя проказа не была излечена. И все же, возможно, благодаря молитве, болезнь развивалась несколько медленнее, чем у других. Я до сих пор хожу туда и купаюсь. В следующий раз сходим вместе.

Вместо ответа Чансок поджег сигарету и протянул ее Донпхалю. Тот принял ее с радостью, обнажая желтые передние зубы. И продолжил рассказ.

Однажды, когда Донпхаль возвращался с моря, наловив рыбы, он заметил, как женщины разбивают какие-то маленькие плоды камнями с пляжа. Дерево называлось нони, и этот фрукт рос повсюду на острове Молокаи. Он был размером с грейпфрут, слегка удлиненный и с шершавой желтоватого цвета кожурой. Одна женщина давила плоды камнем, а затем выжимала сок в рот второй, лежащей рядом. Донпхаль сидел в тени и наблюдал за ними. Лежащая женщина рассказала, что вчера ее кто-то взял силой. Ее подруга продолжала измельчать нони и лить сок ей в рот, чтобы та не забеременела. Вкус плодов, судя по всему, вызывал у жертвы отвращение: она тряхнула волосами, доходившими до ее талии, и замотала головой, а два пальца, свисавшие с одной из ее кистей, затрепыхались, будто рыбы, выпрыгнувшие из океана.

– Сок нони такой горький и противный и пахнет, как будто кого-то вырвало, поэтому его, должно быть, трудно пить. В конце концов та женщина бросилась в море и умерла.

Единственный оставшийся глаз Донпхаля ярко сверкнул, как будто он говорил о чем-то, что произошло только вчера.

– В то время мне было больно просто быть живым. До того, как мое тело приняло такой уродливый вид, какой красивой и мягкой, должно быть, была моя кожа. Мужчины даже поглядывали на меня как на женщину.

– Фу, какая мерзость…

Чансок оборвал Донпхаля, поскольку мог предположить, что услышит дальше. А слышать этого он не хотел. Его собственная история достаточно мучительна, чтобы еще нагружаться чужими страданиями.

– Так ты говоришь, что теперь тебе лучше? – он попробовал сменить тему.

– В то время не было ни лекарств, ни врачей… Сейчас я регулярно прохожу осмотры и получаю необходимое лечение. А тогда это место было поистине островом смерти. У меня не оставалось выбора, кроме как как-то выживать. Старый японец, которого я здесь встретил, был добр ко мне. Когда старик умер, я похоронил его. Задумываясь об этом сейчас, я прихожу к выводу, что причина, по которой этот человек был ласков со мной, вероятно, заключалась в том, что он хотел, чтобы хоть кто-то смог провести погребение по-человечески. Мне так кажется. Наверное, поэтому я так обрадовался, когда встретил тебя.

Чансок подумал, что никак не сможет разделить отношение Донпхаля к смерти, будучи еще живым.

Калопапа была местом, где смерть предшествовала жизни. И счастлив оказывался тот, кто принимал реальность достаточно быстро. Истории, услышанные Чансоком, несли простое послание: не питай ложных надежд. Самым большим желанием местных жителей было, чтобы кто-то позаботился о них после смерти. Возможно, настанет день, когда это станет и желанием самого Чансока.

Он был очень удивлен, узнав от Донпхаля, что около десяти лет назад сюда приехал кореец. Он не ожидал встретить здесь соотечественников, но ему было странным образом приятно узнать, что он третий по счету кореец, очутившийся в Калопапа.

– Ему было всего семнадцать лет, когда он прибыл сюда. Как же он был напуган… Я был с ним добр, как тот старый японец со мной. А парень умер первым. Все было напрасно. Он так сильно кашлял, что незадолго до смерти его даже рвало кровью. Я узнал об этом только через два дня после его смерти. Как он хотел, я выгравировал на надгробии имя, дату рождения и слова «рожденный в Чосоне» на корейском языке – он все это для меня написал. Его могила все еще здесь,