Черное ожерелье - Шерхан Муртазаев

Нариман лег на траву и пил студеную ключевую воду, пока не заломило зубы. Он освежился и хотел было продолжить свой путь к аулу, но тело вдруг стало тяжелым, слабость разлилась по жилам. Или запахи трав его усыпили, или вода опьянила, а может, просто утомила дорога по буйным ночным лугам, но слабыми стали мышцы и мягкими кости. Не хотелось двигаться. Остаться бы здесь, у ключа, слушать томный шепот мятных трав и цветов мальвы. Нариман и не стал противиться, укрылся курточкой и провалился в прозрачную бездну, полную удивительных и очень странных снов. Он падал в них, как камень в озерную воду. Сон ли то был или явь, трясла Наримана за плечо какая-то женщина в белом жаулыке[23], то ли мама, то ли бабушка.

— Вставай, сынок! Вставай, уж рассвело. Не надо лежать вдали от аула.

Он открыл глаза и оглянулся. Никого рядом не было. Приснилось, решил он тогда. Землю заливал белый рассвет, за притихшими горами занималась заря…

У подножия каменной колыбели матери Домалак вспомнилась ему та далекая ночь, когда подушкой Нариману послужил пучок мятной травы. «Уж не сама ли Домалак-апа разбудила меня в то утро?»

Свернувшись калачиком, он наконец уснул.

— Вставай, Нариман! Вставай! — тотчас закричал кто-то над ухом.

Нариман не сразу очнулся, но успел подумать: «Не повторился ли тот, давний сон?» Открыв глаза, он увидел, что близится рассвет. За мавзолеем орал Аманкул. Пора была отправляться на охоту. Кто идет за архаром, встает до зари, говорят охотники — мергены.

Долгим взглядом поблагодарил он спящую прародительницу, несравненную мать Домалак за то, что предоставила ему место у ног своих. Ему вдруг захотелось обратиться к ней, рассказать ей о том многом, что накопилось в душе. Одиноко им в стороне от живых людей, очень одиноко. Может, ждет она рассказа потомка своего…

В машине на него с интересом посмотрели попутчики.

— Нареке, да на тебе лица нет, — сказал Аманкул и хотел налить водки в стакан. — Замерз совсем. Выпей, согреешься.

Нариман схватил его за руку.

— Не надо, прошу, не надо здесь. Отъедем подальше, — попросил, как взмолился.

— Хозяин барин, — с готовностью отозвался Аманкул, затыкая горлышко бутылки пробкой. — Как хочешь, неволить не будем. Мы уж выпили, не умирать же от холода.

Мавзолей великой матери остался позади. Одинокий памятник, как укор детям, разучившимся уважать предков, как серый рассвет у гор Буген-Чаяна. Перед глазами Наримана долго стояла каменная колыбель, бережно накрытая старым чекменем.

* * *

Машина мчалась прямо к Бурулдаю, где скопились тучи. Небо было неприютное, запущенное, словно обмазанное серой грязью. В воздухе чувствовался холод.

— Ой, не знаю, пойдут ли архары, спустятся ли к водопою? — забеспокоился Аманкул. — Если от вчерашнего дождя остались лужицы в камнях, то этого достаточно для архаров. Не пойдут они вниз за водой.

— Ничего, — утешил его Жарас, — хоть одного, да подстрелим.

— Если повезет, — поправил суеверный, как все охотники, Аманкул. — Если суждено.

— Да-да, если выпадет удача.

— Вы знаете анекдот: «Если суждено, то я ваш муж», — разулыбался во весь рот Аманкул, от постоянной улыбки у него на щеках от губ до ушей образовались складки.

— Нет, не слышали, расскажи, — спокойно, почти равнодушно сказал Жарас.

— Когда-то во время оно случилось это. Вернулся крестьянин с работы усталый, а жена во дворе баурсаки жарит.

«О, баба! Ты молодец! — похвалил он жену. — Теперь я вдоволь наемся баурсаков».

«Если суждено, — сказала жена. — Надо обязательно говорить эти слова, несчастный!»

«Суждено, не суждено — я их все равно поем», — рассердился муж.

Только они расстелили дастархан, только сели за него, как явились во двор два грозных туленгута[24] и забрали хозяина.

Прошло десять дней. Ночью кто-то тихонько постучал в окно.

«Кто там?» — спросила изнутри жена.

«Открой дверь, это твой муж, если суждено», — сказал муж.

Раньше всех засмеялся сам Аманкул. Смеялся от души и Жарас. Он снова достал платок и вытер глаза. Машины медленно спустились на самое дно ущелья. Дальше можно пройти только пешком. Сбоку каменная стена, гладкая, блестящая. Кереге называется. Альпинистам впору на нее забраться. Ну, скалолазам. А простому смертному страшновато и подходить.

Аманкул составил план. Он пойдет понизу и вылезет на стену с тыла. Архары должны пастись на той стороне. У нижнего выхода станет Жарас. У верхнего займет пост Нариман. А оба шофера останутся внизу, на месте. Аманкул погонит зверя, который пойдет на неприступные камни Кереге. Но в любой точке утеса его вполне может снять пуля, выпущенная из боевой винтовки. Здесь главное попасть, а там архар сам полетит вниз и упадет к самым ногам.

— Без моего сигнала не стреляйте ни в коем случае, — строго предупредил опытный Аманкул. — Не пугайте зверя преждевременно.

Шоферы походили вдоль речки, пошвыряли в нее камни, заскучали, замерзли, хлопнули по сто граммов и засели в одной из машин играть в очко.

Нариман добрался до верхнего выхода, лег среди камней, сделал вид, что спрятался в зарослях таволги. Он долго старательно слушал, не раздастся ли стук бараньих копыт. Думал о том, сумеет ли он попасть. Внимательно, до боли в глазах, всматривался в каждый камень. Напряженно ждал, но архаров все не было, и он забыл об охоте и ружье, припомнив одинокий мавзолей. Каменная колыбель матери многих казахов, накрытая старым чекменем. Хотелось погладить тот камень рукой. Колыбель. Человек, который лежит под ней, когда-то ходил по земле, радовался и печалился, и в нем жил целый мир. Страдал, боролся, ненавидел, смеялся, порой был счастлив, а порой несчастлив. Дал жизнь новым людям. От них шли другие. Но мать у всех была одна. А потом… потом ее имя вошло в легенду. Не возводила она дворцов, городов не строила, врага с мечом в руках не побеждала, все ее богатство — старый шатер. Чем же славна была она? Она была матерью. И прославилась материнской мудростью. Да! Она была справедливой, не заставляла плакать сирот, протягивала руку обиженному, умела видеть будущее. Те, кто жил в ее время, не смогли подняться до тех высот, где стояла она, и поэтому стерлись их имена из памяти народной. Не понимали они великого добра не для себя, а для всех.

Нариман неожиданно для себя сел и стал выверять свой характер на примере жизни Домалак-апы. «Есть ли у меня те достоинства, которые украшали ее? Я никому не делал зла. А мне причиняли страдания. Не пьяница я. Работаю честно, живу по совести. Не ворую. Никого не заставлял плакать. Чужого хлеба не ел. Но и добра