Черное ожерелье - Шерхан Муртазаев

туда его положила. Кто-то из ребят открыл холодильник, достал оттуда сахар и угостил архара. Малыш убежал играть, а архар, который видел, где спрятано сладкое, решил еще полакомиться. Но как дверцу открыть? Вот и начал с разбегу рогами бить по холодильнику. Ну, и разнес его. Матери-то жалко стало дорогую и красивую вещь, схватила она палку и наказала архара. Тот убежал от побоев на окраину аула, а там сбежались собаки и давай его травить. Убежал он в горы, наверное. Куда же еще… Так и пропал. Отец на коне объехал все щели, все пади, но так и не нашел.

— Он вернется, ведь с самого рождения рос у вас, привык к людям и к дому. Не уйдет. Может, и вернулся уже, — принялся утешать Марзию Нариман. Но в душе вдруг родилось страшное подозрение: «А что, если это он был в тот раз? Совсем домашний, вышел навстречу к людям… Ах, черт! А я-то еще думал, как это Жарас таким метким и удачливым охотником сделался. Ах, как жаль! Не стоит рассказывать Марзии».

— Не знаю, — легко вздохнула Марзия и приникла к груди Наримана.

…Она постелила новую простыню и сменила наволочки на подушках. Видимо, для того, чтобы бежали прочь лешие, домовые, иблисы[19], грязь, сплетни, горе, она побрызгала кругом одеколоном.

Потянув руку к выключателю у самого порога, она оглянулась на Наримана.

— Спокойной ночи!

Щелкнула кнопка, свет погас. Нариман дрожал. Каждый шорох волновал его воображение. Она раздевается. Глаза скоро привыкли к темноте. Он увидел, что она неподвижно стоит посреди комнаты в одной легкой сорочке. Замерла, напряглась. Тяжелая тишина вливалась в окна.

— Иди ко мне, Марзияш, — прошептал Нариман. Молчание. Ни движения.

— Иди ко мне, любимая.

Легкое, как дыхание, движение. Нариман почувствовал горячие губы.

— Нариман, ты напрасно остался ночевать, — простонала она, отводя мягко, но настойчиво его руки, пытавшиеся обнять.

— Но почему? Почему?

— Если бы ты ушел, я бы тебя очень уважать стала, да, очень!

— Я же не мальчик, Марзия, и ты не девочка с бантиком в косичках…

— Не знаю… Я тебя не гоню, не подумай. Но все же не надо было оставаться. Я боюсь, что тебе все равно, на какой постели спать.

Нариман только сейчас понял свою ошибку. Не дал ему бог таланта лаской убеждать женщин, находить пути к их сердцам, делать торжественными, нежными и вкрадчивыми слова, от которых голова у бедных кружится. Отдаться для женщины значит многое. С этим связывает она надежду найти в мужчине крепкую опору. Для нее это не так легко, как для мужчины. Но было уже трудно встать, одеться и уйти, тихо закрыв за собой дверь. Чего она ждала? Нариман не знал, что делать. Он чувствовал, что цепенеет. Мягкие ладони гладили его волосы. Чуть замерцала надежда. Он провел рукой по ее щеке и почувствовал, что она мокрая от слез. Нариман молча, бережно вытер слезы, беззвучно катившиеся из ее глаз. Потом нашел ее глаза губами и приник к ним… Где-то бежал горный киик, умирая от жажды, и на пути его забил светлый родник, к которому он припал бархатными губами. Он забыл о страхе. Не думал о хищниках и о пуле охотника. Он пил и никак не мог напиться…

4

Архар бежал в горы, вверх от Сунге. Страх перед собаками жил в нем давно и теперь гнал его все дальше и дальше от дома. Сердчишко колотилось у самых копыт. Не было у него привычки бегать по горам. Рос он беспечно, через загородку во дворе не мог перепрыгнуть — не было в том нужды. Мышцы стали слабые, лишний жир и спокойное, сладкое житье у доброго Ахана сделали свое черное дело. Нет, не дикий горный зверь, а домашний, ручной баран убегал от собачьей своры. Дыхания не хватало, закололо в боках.

Не обида погнала его в горы, не разум, инстинкт. Все же родился он в горах. Мир был туманным, когда сошла, обнажив его, тонкая пленка. Мокрый архаренок поднялся на дрожащие ножки, и кто-то облизывал его шершавым языком. А потом он нашел теплый сосок и захлебнулся сладчайшим молоком. Было ли это на самом деле? Он не знает, но чем выше уходит в горы, тем более знакомыми они ему кажутся. Архар тряхнул рогами. Перед глазами встало зеленое высокогорное пастбище, высокие травы, большие цветы — голубые, желтые, красные… А над ними порхали бабочки — золотые, лимонные, белые…

Что-то осталось в памяти, слабое, словно дыхание ребенка. И мать давно превратилась в грезу. Остался страшный и короткий гром в ушах. И страх в высокой траве. И руки человека, пахнущие камнем и солнцем. Но больше никогда не пил он того сладкого молока, о котором напоминал ему сахар из детских рук. Он хрустел белыми кусочками и пытался вспомнить что-то. Не получалось. Нет. А сейчас, может, встретится ему то давнее и снова он почувствует на губах вкус сладкого, теплого молока. Слепой инстинкт и страх гнали его вперед.

Давно уже не слышно лая и рычания озверевшей собачьей своры. Вроде и нет больше опасности. Он остановился, тяжело поводя боками и вывалив язык. Надо перевести дыхание. Кровавый пот заливал глаза. Легкие, не привыкшие к такой нагрузке, готовы были разорваться. В груди саднило. Архар долго стоял неподвижно, и только бока его раздувались, как мехи. Кружилась голова, перед глазами мелькало и двоилось. Хотелось лечь. Но родилось опасение, что по его следам бегут собаки, а впереди может встретиться что-то хорошее, что позволит снова узнать вкус сладкого молока. И он медленно двинулся дальше.

Зеленая полянка ему не встретилась. Там, где чернела земля, трещали под копытами сухие былинки. Холмы, покрытые бурой травой, казались круглыми домами с крышами из ржавого железа. Архар почувствовал голод. Он схватил губами несколько травинок, но они были безвкусными, горькими, с острым, отталкивающим запахом.

Из горных щелей потянуло холодом. Архару захотелось вернуться домой, войти в хлев, прислушаться к надежному соседству овец и коз, поесть пахучего сена и подремать в тепле и покое. Он уже забыл обиду на старуху, которая била его палкой. Архары не злопамятны. Он решил было вернуться, но вспомнил, что ждут его под горой злые собаки. А до зеленой полянки с цветами и бабочками, до сладкого материнского молока осталось совсем не много. И он пошел вперед. Все дальше в горы.

5

Накануне бурана целую неделю стояло тепло. Это было последним приветом лета перед долгой зимой.

В