Черное ожерелье - Шерхан Муртазаев

class="p1">— Мать обмыла малыша, потом взяла панцирь черепахи и приложила его к голове, к тому месту, где была у малыша сломана кость. Панцирь тут же прирос. За это мальчика и назвали Жарыктаком. Так и жили одинокая женщина с малым сыном в шатре. Однажды сверху пришел враг. Войско растекалось по долине, как река. Напиться в бедный шатер зашли воины. Спросили, где Байдибек. Они собирались отбить стада батыра. Прошло немного времени, и враг пошел обратно, гоня перед собой бесчисленные табуны. Снова напились воды в шатре. Пожалели одинокую женщину. И сказали так:

«Возьми, несчастная, скотину. Авось прокормит она тебя. Бери, какую пожелаешь».

Обвела взглядом Домалак довольных удачей барымтачей[21] и набросила свой поясок на гнедого жеребца с белой гривой. Дикий конь, которого еще не касалась узда и не оскорбляла плеть, опустил голову под легоньким женским пояском, выражая покорность. Удивились враги, засмеялись.

«Глупая баба! Тебе много чего предлагают, а она одного жеребца выбрала… Хо-хо-хо!»

Ушли враги. А по их следам с воинственным кличем прискакали шесть сыновей Байдибека, рожденные Сары-байбише. Увидев в шатре младшую мать, они закричали:

«Эй, токал![22] В какую сторону ушли разбойники, угнавшие наши табуны?»

Кричали, не сходя с коней, не выказав уважения.

«Родные мои, сойдите с коней, напейтесь воды. Табуны сами вернутся. Не надо преследовать и догонять их. Ни за что погибнете», — сказала Домалак-апа.

«Слушать ее еще! Она сама хуже врага. Вон какие слова говорит!» — закричали гневно братья и ускакали прочь.

А через короткое время прискакал на коне сам батыр Байдибек.

«Куда враг ушел?»

«Господин мой, не мучай зря коня, гоняясь за врагом. Твои табуны вернутся к тебе еще до рассвета. Шестеро сыновей твоих моего совета не послушали. Погибнут они ни за что», — сказала ему Домалак-апа.

Все вышло по ее словам. Ближе к рассвету земля задрожала. Гнедой жеребец с белой гривой, что стоял на привязи у шатра, громко заржал. Видят — вернулись табуны батыра Байдибека, ни одного жеребенка не пропало. Оказывается, белогривый был вожаком. А где бы ни были кони, они всегда вернутся к тому месту, где стоит вожак. Ну, а шестеро молодцов погибли, не вернулись в аул. От Жарыктака же три рода начало взяли.

— А ведь стоило злой байбише надавить чуть сильнее ногой — и не было бы целых трех родов, а? — засмеялся Жарас.

— Благодарность следует Сыланды-байбнше, — заметил Нариман, молчавший до сих пор.

* * *

Мавзолей был не очень велик, с большую юрту. Вход с южной стороны. Внутри темнота непроглядная. Путники вошли в мавзолей. Посреди него лежала каменная плита, похожая на колыбель. Кто-то набросил на нее старый чекмень. Больше ничего. Пусто.

«Зачем тут чекмень? — подумал Нариман. — К чему чекмень на могиле? Кому он нужен? Ах, да, ведь чекменем накрывают детскую колыбель!»

Жарас с Аманкулом уже с наслаждением пили пиво, а Нариман все стоял и смотрел на надгробный камень. Он зримо представил себе небольшого роста, плотную старушку, которая стала матерью целого народа. «Сколько родов пошло от матери Домалак на восток и на запад! Были среди ее детей сильные и храбрые, дурные и хорошие, мудрые и невежественные… Аманкул и Жарас тоже ее семя. Да и я, грешный…»

— Нареке! Иди пиво пить! — позвал Аманкул.

* * *

Ночь была холодная. Нудно моросил осенний дождь. В двух машинах могли спать только четыре человека, по двое в каждой. Нариман же был пятым и почувствовал себя лишним. Жарас и Аманкул уговаривали его остаться: в тесноте, мол, не в обиде. Но Нариман отказался лечь в машине и ушел в мавзолей Домалак-апа. Он улегся у подножия надгробного камня, подложил под голову фуфайку, которую дал ему шофер, зажал ладони под мышками и собрался спать. Но отчего-то знобило, хотелось накрыться, закутаться, короткое пальто мало грело. Нариман ворочался с боку на бок, подумывал, не взять ли с каменной колыбели чекмень и накрыться им, но не посмел. Он долго не мог заснуть, перед глазами вставали картины прошлого.

В лето окончания школы он решил съездить в аул, проведать мать. Предстояла учеба в институте, и он надеялся отдохнуть в родном доме и, если получится, взять у матери немного денег.

Поезд, на котором он ехал, не останавливался на разъезде, близком к аулу, а проскакивал к самой станции Боранды. А от Боранды до аула было далековато. Зачем так далеко идти, когда лучше спрыгнуть. Подъезжая, Нариман вспомнил песчаный откос, рассчитал, где он приблизительно находится, и, когда показались огни разъезда, прыгнул в темноту, покатился, перевернулся раз шесть и с трудом поднялся на ноги. Ободрал об острые камни лицо, оцарапался, но, слава богу, ничего себе не сломал и головой не стукнулся. Вспоминая, Нариман ужасался задним числом: что значит молодость, мог ведь вообще костей не собрать, а он отряхнулся как ни в чем не бывало и пошел себе к аулу.

До аула надо было идти в гору километров пять-шесть. И на свету по бездорожью это не просто, а в темноте и вовсе. Стоял июнь, канун сенокоса. Высокие травы цеплялись за ноги, не пускали. В тот год был хороший травостой. Целые заросли высокой травы, муравьиные джунгли, бразильская сельва. Звезды огромные, небо ясное. Хорошо, но жутковато одному среди неведомых звуков и запахов. Не волк ли зашевелился там, в непроглядной чаще? Приходилось слышать, что волки огня боятся. А где этот огонь взять? Не курит Нариман. Спичек нет. Он очень обрадовался, когда, падая и спотыкаясь, выбрался из цепких зарослей. Впереди лежало поле. Оно было светлее, чем все вокруг. Идти через поле было не так страшно, как по лугу. Ощущалось присутствие человека, и не было так одиноко. Однако ноги то и дело проваливались в рыхлую землю по щиколотку, неровности почвы мешали идти. Он снял сандалии, пошел босиком, но в изнеженные обувью ноги стали впиваться колючки. Он снова обулся. Почти падая от изнеможения, выбрался Нариман на край поля. Теперь перед ним грозно темнел кустарник. Он раздвинул кусты руками, и перед глазами серебряным светом под лунным лучом вспыхнул маленький родничок. Он холодно кипел, и звуки воды завораживали.

Серебряный родник, да будут всегда чистыми и сладкими твои воды! Ты чист, как ребенок, светел, как его любовь, невинный и добрый родник. Ты сумеешь утешить человека, у которого хватило сил добрести к твоему истоку.

На склонах саев растут обычно белые мальвы, их не видно в ночи, но пахнут они крепко. А по берегам ручейка благоухает мята, кружит голову. Говорят, ее