Искры Божьего света. Из европейских впечатлений - Николай Иванович Надеждин

– Madonna del mare!

Я высунулся из каюты. Гондола стояла перед каменным столбом, возвышавшимся величаво из среды бушующих волн. На нем находилось также каменное изваяние Богоматери, древней, грубой работы, пред которым теплилась лампадка, озарявшая святой лик тусклым, дрожащим блеском.

Вотивный киот «Морская Мадонна» в венецианской лагуне

В этом виде священного символа веры и упования, поставленного среди бурной, разрушительной стихии, было нечто особенное, красноречивое для воображения и сердца. Но меня преимущественно поразил тот благоговейный восторг, в котором увидел я гребцов и кормщика. Эти грубые, дикие натуры внезапно укротились; на лицах, выражавших дотоле один буйный, необузданный разгул животной природы, изобразилось глубочайшее смирение, безусловная преданность и беспредельная доверенность, признаки высшего развития истинной человеческой жизни. С обнаженными головами, они поверглись на колена пред священным изображением и дружно-нестройным, но тем не менее трогательным хором запели молитвенную песнь: «Ave Stella maris! Радуйся, звезда моря!».

Сначала я только удивился, но потом принял самое сердечное участие в этой новой сцене. Молитва кончилась, и гондола пустилась снова в борьбу с волнами и с ветром. Я опять укрылся в каюту, но мысли мои приняли совершенно другое, более отрадное направление…

* * *

Искусство, посвятив себя служению христианского благочестия, первое разгадало всю божественную высокость священного лица Богоматери. Ее изображения были первыми предметами, на которые обратилась живописующая кисть христианских художников. Умащенные веками и окруженные сиянием чудес иконы, приписываемые преданием св. Евангелисту Луке, все представляют таинственный лик Матери-Девы.

Когда христианская живопись, довольствовавшаяся прежде одною символическою изобразительностью, увлеклась к высшему идеалу художественного совершенства и под светлым, прекрасным небом Италии вступила на путь бесконечного развития, она сохранила ту же самую любовь, то же благовейное предпочтение к священному лику Приснодевы. Зарю возрождения современного искуства во мраке Средних веков возвестили Мадонны Джиотто[225] и Чимабуэ.

И вот наконец творческая сила кисти вступила в зенит свой. Явился Рафаэль, высказавший последнее слово искусства, которого до сих пор никто не умел повторить, тем меньше разъяснить или дополнить. Что же составляет венец творческой славы христианской живописи? Дивны знаменитые ложи Ватикана. Изумителен образ неизобразимой сцены Преображения. Но во всей полноте своего бессмертного блеска гений Рафаэля сияет в Мадоннах – в одних только Мадоннах!

Мадонны Рафаэлевы до сих пор остаются высочайшими проявлениями христианского искусства. Рафаэль в свою преждевременную могилу унес тайну их создания. Никто не наследовал гения великого художника. Но идея, вдохновлявшая этот гений, была общее наследие. Неисчислимы изящные формы, в которых, со времен возрождения искусства, творческая кисть воспроизводила заветный лик Богоматери. Блистательнейшие имена, украшающие историю живописи, соединены с изображениями Мадонны, наполняющими храмы и галереи Италии. И одной ли только Италии? Вся обновленная Европа принесла свою дань божественному идеалу Матери-Девы. Ей посвящали свои чистейшие вдохновения: и огненная фантазия Веласкезов и Мурилл[226], и суровый гений Дюреров и Гольбейнов, и блестящее воображение Миньяров и Лебреней.

Полная и подробная история художественных изображений Пресвятой Девы была бы в высшей степени занимательна и поучительна. Она доставила бы любопытнейшую главу общей истории искусства, и с тем вместе дала бы столько пищи благочестивому размышлению, столько наслаждения благоговейному чувству. В ней изобразилась бы четкими, красноречными буквами внутренняя история развития христианских идей и проявления христианской жизни во все эпохи, у всех народов европейского Запада.

Кто-то из современных мыслителей сделал уже весьма справедливое замечание, что Западная Европа как бы разделяется между двумя основными символами христианства: Распятием и Мадонною. Это разделение соответствует двум главным народностям, из которых составляется население европейского Запада.

Суровый гений тевтонский, сильный более мыслию, нежели чувством, расположенный преимущественнее к высоким потрясениям, чем к впечатлениям тихо, сладостно изящным, есть по превосходству чтитель Креста. Напротив, светлое воображение народов происхождения романского предпочтительнее услаждается ликом Мадонны. Различие, имеющее глубокий смысл и неисчислимые во всех отношениях последствия! Ограничиваясь одним только искусством, нельзя не заметить, что там, где господствует знамение Креста, и все прочие явления художественного творчества отличаются преобладанием идеи над формой, отпечатлевают на себе предпочтительно характер высокого: там архитектура возводит колоссальные готические громады, вонзающиеся в небеса гигантскими шпицами, оставляющие земле только мрачные, таинственные святилища, из глубины которых душа, смятенная благоговейным трепетом, невольно сама рвется выспрь, забывая всё дольнее; там и поэзия изливается преимущественно в мистических гимнах, звучащих неуловимыми тонами воздушной эоловой арфы, уносящимися и уносящими в беспредельность.

Напротив, где царствует Мадонна, всё дышит кротким, мирным очарованием, запечатлено пленительною грациею, светлым, отрадным, упоительным изяществом. Возьмите кельнский Мюнстер и миланский Домо! Сравните «Мессиаду» Клопштока и «Божественную Комедию» Данта! Здесь еще можно видеть и черты сходства, но с какими разительно противоположными оттенками! Зато «Освобожденный Иерусалим» Тасса, или древний классический Пантеон, наброшенный на рамена Ватиканского святилища исполинским гением Микель-Анджело[227]!

Нельзя также не заметить, что Италия, страна, предпочтительно из всех романских стран посвятившая себя Мадонне, отличается на всем пространстве Европейского Запада постоянством и обилием религиозного чувства. В нее не проникают бури и мраки, возмущающие мирный покой веры в других частях Западной Европы. Лик Божественного Младенца, покоящегося в объятиях Пресвятой Девы, точно служит для ней заветным палладиумом, обеспечивающим ей непоколебимую безмятежность младенческого доверия и девственной преданности таинственному, животворному водительству христианства.

На Востоке, к которому принадлежим мы по праву духовного рождения, искусство не приняло участия в движении Запада. Там священная живопись осталась непоколебимо верна своему древнему символическому характеру. Но благоговение к Пресвятой Деве нашло себе другие неистощимые способы достойного выражения. Вместо палитры и красок призвано было к служению живое слово, живописное конечно не меньше, если не больше кисти.

Вслушайтесь в наши церковные песни, которых богатством и звучностью можем мы справедливо гордиться пред всем христианским миром. Их высокая, божественная поэзия нигде не выражается с таким блеском, с такою силою, как в молитвенно-хвалебных гимнах Богоматери.

Впрочем, и священная живопись Востока дозволяет себе особенное разнообразие именно при изображении таинственного лика Пресвятой Девы. В особенности у нас, на святой, благочестивой Руси, образ Богоматери имеет множество особых форм, освященных издревле благословением Церкви.

Невозможно исчислить всех наименований, которыми ласкающееся дитя осыпает любимую мать. Точно так же неисчислимы и те изображения, в которых Православная Церковь представляет взорам и сердцу младенчествующих во Христе образ Той, в Которой все, прибегающие с детскою любовию, обретают нежнейшую, попечительнейшую Матерь. Эти изображения, в которых, собственно говоря, переводятся на полотно восторги благочестивого чувства, так красноречиво выражающиеся в наших церковных песнях, можно назвать