Искры Божьего света. Из европейских впечатлений - Николай Иванович Надеждин

прибегнуть к оружию более действительному. Отон поспешил на помощь своему родственнику и клиенту. С многочисленным войском он привел в Рим Григория; Кресцентий, не будучи в силах бороться с императором, заперся в замке Св. Ангела. Филагоф искал спасения в бегстве, но был схвачен и, с согласия Отона и Григория, которых обоих он воспринимал от св. купели, предан бесчеловечным мукам: ему отрезали нос и язык, вырвали глаза, и потом бросили в тюрьму истаявать в страданиях (998).

Ужасный слух проник в мирную обитель Нила. Старец, еще при известии о возвышении своего друга, был больше смущен, нежели обрадован. Своим глубоким взором он прозревал напасти, угрожающие новому первосвященнику, и заклинал его в дружеском письме, пока еще время, спасаться от коварства мирских вероломных волн в безмятежное пристанище отшельничьей кельи. Что ж должен он был почувствовать теперь, когда пророческие опасения его сбылись так скоро и так страшно? Несмотря на отягченную летами старость, к которой присоединялась еще болезнь, в святое время великого поста, когда жизнь его обыкновенно поглощалась неразвлекаемым богомыслием и подвижничеством, он покинул свое убежище и сам отправился в Рим ходатайствовать за страдальца. Извещенные о его приближении, император и папа вышли к нему навстречу. Они взяли его под руки, покрыв их прежде благоговейными лобзаниями, ввели в первосвященнические палаты и с честью посадили промеж себя. Такой прием усугубил только смущение и горесть святого старца.

«Пощадите, пощадите меня, ради имени Божия! – говорил он им, обливаясь слезами. – Я, беднейший и презреннейший из грешников, полуживой, изувеченный старик – я должен пресмыкаться у ног вашего величия! Не для того пришел я сюда, чтоб принимать от вас почести; но чтобы помочь несчастливцу, который обоих вас просветил светом крещения, и у которого вы похитили свет очей; умоляю вас, отдайте его мне. Я схороню его во глубине моей пустыни, и там вместе будем мы оплакивать наши грехи!».

Император не мог устоять против красноречивого вопля, исторгавшегося из глубины души скорбящего праведника. Он сам был тронут до слез и обещал всё святому старцу. Но папа остался неумолим. Не только не возвратил он свободы узнику, согласно с обещанием императора, но еще велел, к усугублению позора, возить его по городу на осле, задом наперед, в гнусном, изорванном рубище. Нил потрясен был до оснований души такой чрезмерностью бесчеловечия. Сердце его возгорелось священным негодованием. «Когда они так безжалостны к тому, – воскликнул он, – кого Бог предал в их руки; и Отец Небесный будет безжалостен к их грехам!». Тотчас же, не простясь ни с кем, он оставил Рим и с братиями, которые его провожали, шел безостановочно целую ночь, и на другой день прибыл в монастырь свой, отстоящий от Рима, на нашу меру больше ста верст. С отбытием его изменилось и расположение легкомысленного Отона. Вскоре, после праздника Пасхи, он выманил из неприступной твердыни Св. Ангела и другую жертву, Кресцентия, обеспечив ему безопасность торжественным императорским словом, и едва тот предался ему в руки, велел казнить его смертью.

Современники приписывали скорую кончину обоих, папы и императора, действию гнева Божия, призванного на главы их святым мужем. Оба они умерли во цвете лет. Григорий, восседший на папский престол двадцатипятилетним юношею, не прожил и года после свидания с Нилом, Отон, также юноша, жил еще года с четыре. Провидение даровало Нилу сладостное утешение в этот краткий срок еще раз видеть императора, и видеть облитого благодатными слезами раскаяния. Игралище переменчивых волнений раздражительной души, Отон, обагренный кровью, погрязавший в сладострастии, вдруг предался горячей набожности, пустился ходить по монастырям Италии, босоногий, нося власяницу под царскою порфирою, изнуряя себя всевозможными лишениями. Из Монте-Гаргано в Апулии, где он целую четыредесятницу разделял все подвиги монахов, на обратном пути в Рим пришел он в обитель Нила. Без сомнения чувствуя свою вину пред ним, он молил святого старца требовать от него, чего только хочет, повелевать ему, как отец повелевает сыну. Невольно припоминается здесь подобный случай между языческим мудрецом и языческим монархом. Диоген, которому Александр сделал подобное предложение, попросил только, чтобы тот не заслонял ему лучей солнца. Какое бесконечное расстояние между надменностью циника и нежным, дышащим одною любовью чувством христианского героя? «Я не требую от тебя ничего, – сказал Нил, положив руку на сердце Отона, – ничего, кроме спасения этой души! Ты император, но ты должен умереть, как и последний из смертных, должен после смерти дать отчет во всех делах своих!».

Тогда-то Отон, обливаясь слезами умиления, положил венец свой к ногам человека Божия и, как неоцененного дара, требовал у него отеческого благословения. По удалении императора монахи стали скорбеть, что святой муж не испросил ничего, по крайней мере, для обители. «Ах! – ответствовал им старец. – Простите меня. Я так дряхл. Я не знаю, что я говорил».

Нет! Он очень знал высокий, божественный смысл своих слов! Он говорил, вдохновенный Тем, Кто весь – истина и любовь!

Эти последние черты, предпочтительно поразившие гений художника, довершают целость величественной поэмы, представляемой жизнью Нила. Всякая полная христианская жизнь, соответственно первообразной жизни самого божественного Искупителя, слагается из двух периодов. За истязанием следует прославление, за муками смерти торжество воскресения. После скорбных подвигов и тяжких страданий добровольно подъятого креста, победитель, еще здесь на земле, осиявается небесною славою!

Храмовый образ св. Нила в Гроттаферрате

Но вот наконец приближилась и та вожделенная минута, когда, по окончательном совершении земного поприща, для героя-подвижника там должен был загореться немерцающий день вечной, божественной славы. Нилу исполнялось уже почти столетие. В прозорливом ясновидении он чувствовал, что ему недолго дожидаться ангела смерти, долженствовавшего воззвать его в бесконечную жизнь. Между тем он знал, что владетельный герцог Гаэты уже объявил свою волю: немедленно после его кончины перенесть тело его в город, как святой залог благословения небесного для всей страны. Желая и во гробе остаться верным своему обету смирения, он решился умереть в таком месте, где бы никто не знал его. Поэтому, как ни тяжко было ему расстаться с братиею, так любимою им и так его любящею, он покинул тайно свою обитель и удалился в тихий приют Гротты-Ферраты, где в то время находилась уже скромная пустынька, также греческих, одноязычных и однообрядных с ним монахов, посвященная св. Агафии, по-латынски Агате.

Но его узнали и здесь. Сам владелец стороны, Григорий граф Фраскатский, ужасавший современников свирепостью нрава и необузданным буйством страстей, сведав о прибытии человека Божия, явился к нему немедленно и благоговейно пал к святым его стопам. «Я