Искры Божьего света. Из европейских впечатлений - Николай Иванович Надеждин

class="p1">Таковы были явившиеся мне создания Доминикино! Каменное полотно, оживленное кистью великого художника, представляет несколько эпизодов из чудной христианской поэмы. Герой поэмы есть святой старец, лицо которого господствует на первом плане каждого фреска. На нем, на этом лице, художник истощил всё свое могущество; в нем совокупил он все богатства выражения жизни, достигшей до полноты христианского совершенства: и веру безграничную, и самоотвержение беспредельное, и любовь вечную, неистощимую, и терпение, укрепленное упованием, и силу, смягченную кротостью, и смирение, осиянное небесным величием. Старец представлен везде в рубище простого инока, но пред ним склоняется во прах всякое земное преимущество. Там бедному страннику исходит во сретение Папа, во всем великолепии первосвященнического сана, окруженный пышным клиром. Здесь Кесарь, в сопровождении блистательного сонма вельмож, благоговейно полагает царский свой венец к ногам ничтожного отшельника. Невозможно торжественнее изобразить апотеозу христианина, богатого нищетой, высокого уничижением, сильного в немощах, победоносного среди страданий!

Доминикино. Встреча св. Нила Российского с императором Оттоном III, фреска, 1608–1610 гг.

(Капелла Фарнезе, аббатство Гроттаферрата)

Взоры мои были пригвождены к дивным образам. Но душа носилась высоко, высоко! Между тем в храме началась служба. Раздались величественные звуки органа, к которым время от времени приливали восклицания звонких, мелодических итальянских голосов. Сердце было уже полно: оно рвалось вслед за воображением. Гармония довершила волшебство кисти. Всё существо мое разлилось в благодатный поток сладкой молитвы…

Священнослужение кончилось, а я всё еще стоял, опершись на решетку, перед вдохновенными фресками. Внезапный шелест приближающихся шагов пробудил меня. Я оглянулся. Предо мной стоял ветхий монах, с длинною седою бородой, в одежде святого старца, изображенного на фресках. Я готов был принять его за видение, отделившееся от очарованных стен часовни.

– Вы наслаждаетесь нашими драгоценнейшими сокровищами, – сказал он мне ласково.

– Да, отец мой, – отвечал я, стараясь из ложного стыда, к несчастью так обыкновенного, скрыть истинное состояние моей души. – Я ищу разгадать: что именно представляют эти дивные создания гения?

– Историю св. Нила, – ответствовал монах.

– Св. Нила? – повторил я. – Но кто этот св. Нил? Я не умею себе припомнить.

– Божий угодник, – продолжал старик, – который за восемьсот лет, здесь, в нашей обители, кончил свою богоподобную жизнь, которого незабвенную память мы сегодня празднуем. Если вы любопытствуете знать его историю, из которой заимствовано содержание этих фресков с буквальною точностью, то не угодно ли пожаловать в наш рефекторий. Там, по древне-установленному обычаю, в настоящий день после миссы предлагается чтение жития праведника, сначала в старом греческом оригинале, потом в переводе.

– Я могу присутствовать при этом чтении?

– Следуйте только за мною.

Монах привел меня в светлую, просторную залу, расписанную сверху дониза священными изображениями, кисти лучших художников. Посредине стоял длинный стол, вкруг которого чинно сидели братья обители. Я занял указанное мне кресло в стороне, между несколькими гостями, все из духовных. Проводник мой сел к столу на оставленное для него первое место. Он произнес благословение, вслед за которым один из младших братьев начал чтение из старинной пергаментной рукописи. Я слушал с благоговейным вниманием, и вот что запечатлелось у меня в памяти.

* * *

В десятом веке, южная Италия, издревле заселенная греками, даже называвшаяся некогда Великою Грециею, принадлежала еще к Восточной Греческой империи. Конечно, узы гражданского подчинения отдаленному престолу кесарей Византийских, узы, в продолжение веков разрываемые беспрерывными вторжениями варваров то с севера, то с юга, были уже очень слабы. Но тем крепче был союз духовный, поддерживаемый церковною зависимостью от патриаршеской кафедры Константинополя. Ветхий Рим тогда был еще так маломощен и так кроток, что не имел ни силы, ни желания оспаривать у нового Рима страну, наследованную по праву единства в языке, в нравах, во всех условиях внешней и внутренней образованности. Южная Италия включительно с Сицилией, до пришествия нордманнов, беспрепятственно и говорила, и жила, и училась и молилась по-гречески.

Городок Россано, ныне почти вовсе позабытый, в то время был гражданскою и церковною митрополиею греческой Калабрии. Там родился Нил, около 906 года[217]. Дары природы и счастия пролились на него в колыбели. Он принадлежал к почетной и богатой фамилии в области. С редкою телесною красотой соединялась в нем счастливая организация души, отличные способности, блестящие таланты. Всё это было возделано, довершено тщательным воспитанием, наследством классической древности, которого остатки во мраке средних времен всё еще сохранялись у греков.

Юноша, с таким запасом обольстительных достоинств, при первом вступлении в свет сделался кумиром общества, в особенности женщин. Трудно было устоять против вихря соблазна, не отвечать увлечением на увлечение. Он покорился могуществу любви. Он испил до дна чашу упоительной отравы, пред которою затмилась мудрость Соломона, мудрейшего из мудрых. Безумие страсти не дождалось освящения уз сердца браком, который впрочем и не был возможен по причине чрезмерного неравенства обоюдного положения любящихся в свете. Юноша был уже отцом, не бывши супругом.

Внезапно тяжкий недуг сразил молодого ветренника. В жилах, роскошествующих жизнью, разлилось губительное пламя горячки. Несчастный счастливец в самом разгуле земного пиршества услышал грозный голос смерти. Шум страстей умолк. Завеса очарования расторглась. Призраки рассеялись. Перед застигнутым врасплох грешником отворились тяжкие врата суровой, неумолимой вечности.

Как часто мы оскорбляем безрассудным ропотом Провидение, искушающее нас очистительным огнем страданий! Золото, не побывавшее в горну, остается навсегда презренным куском грубого мусора. Таков общий закон развития жизни, общий процесс совершенствования бытия. Возрождение, точно как и простое рождение, совершается в болезнях. И благо нам, благо нам, если неизбежные муки спасительного очищения падают на наше тело! Гораздо тягостнее страдания душевные. Притом, чем больше внешний человек тлеет, тем больше внутренний обновляется. Измождением тела естественно укрепляется душа.

Так случилось и с Нилом. На одре смерти, перед зияющею могилою, он сознал вполне жалкое ничтожество мира, коварный обман страстей, лживую пустоту земных утех, и безумные заблуждения легковерной юности омыл горькими слезами раскаяния. Мало того: в виду строгой вечности он почувствовал, что жить так, как он жил до сих пор, значило не только унижать себя в собственных глазах недостойным злоупотреблением жизни, но и неблагодарно оскорблять благость Творца, излиявшего на нас столь щедро всё обилие даров своих, почтившего нас своим образом и подобием. Как христианин, он знал, что если беспредельно милосердие, то беспредельно и правосудие Божие, умилостивляемое токмо плодами, достойными покаяния. И вот он собирает последние остатки сил, которые крепость молодости оспорила у смертоносного недуга, срывается с болезненного ложа полуживой, не дождавшись совершенного исцеления, и бежит в близлежащий монастырь, чтобы там, не тратя ни минуты, закласть всю остающуюся ему будущность