Искры Божьего света. Из европейских впечатлений - Николай Иванович Надеждин

Сила воли, подкрепленная благодатию свыше, легко разорвала постыдный союз с миром. Но не так легко лукавый мир расстался с ускользающею от него добычею. Едва юноша достиг избранного им священного убежища, как пришло из города повеление эпарха области, без сомнения выхлопотанное опечаленным семейством беглеца: повеление варварское, воспрещавшее монастырю принимать обеты нового пришельца, под страхом лишения всех имуществ, грозившее отсечением руки, которая дерзнет скрепить эти обеты неразрешимою печатью пострижения. Избранник Божий не поколебался тем: он только уклонился в другую отдаленнейшую обитель, куда не простиралась власть, его преследовавшая. Но искушения не отставали. На пути встретился с ним один из сарацинов, в то время беспрерывно рыскавших с огнем и мечом по Южной Италии. Он остановил путника с грубыми вопросами: кто он, откуда и куда? Нил добродушно рассказал истину.

Сарацин изумился, смотря на его цветущую молодость, угадывая его положение в свете по богатству носимой им, еще мирской, одежды. «Ты бы, по крайней мере, дождался старости, – сказал он юноше, – чтоб исполнить свою безрассудную прихоть?». – «Нет! – ответствовал мудрый юноша. – То не была бы жертва, достойная Бога! Старик не годен на службу и земному царю: какой же он слуга для Царя царей?».

Ответ этот поразил неверного. Он не только смягчился, но еще осыпал похвалами юного героя, пожелал ему от сердца успеха в предлежащем подвиге, указал ближайший путь к монастырю, которого он искал, и разделил с ним дорожный запас свой, жалея, что не может предложить ничего более и лучше. Уже Нил приближался к вожделенной цели своего странствования: его ожидала здесь новая пытка. Почти под стенами обители, к которой он стремился, наскакал на него буйный всадник, один из скитающихся рыцарей, в то время отличавшихся зверскою необузданностью страстей. Вероятно, разобиженный скудным монастырским приемом, он над головою будущего инока разразился громом неистовых ругательств и проклятий на всех монахов, злобно кощунствовал над их жизнью, упрекал их в лицемерии, в ложном призраке воздержания, под которым таится ненасытное чревоугодие. «В их котле, – кричал он, – я установлюсь и с лошадью!».

Кроткий юноша счел бесполезным рассуждать с беснующимся. Он зажал уши и опрометью кинулся бежать в монастырь, которого ворота приветно пред ним отворились.

В настоящее время редки примеры подобного крутого, в одно мгновение задуманного и в то же мгновение исполненного безвозвратного разрыва со светом. Но кто в жизни не имеет чаще или реже минут, когда, если не от святой тоски по небу, то, по крайней мере, от скуки пресыщения на земле, душа просится отдохнуть в затворе внутренней своей кельи, уединиться от шума мирского в свою сокровенную глубину? И не те же ли самые сцены тогда повторяются? Не так же ли этот первый шаг к духовному пробуждению запутывается в подкидываемых миром сетях? Там грозно раздается повелительный вопль житейских отношений. Здесь пошлая дружба шепчет предательские советы, внушаемые, по-видимому, предусмотрительным благоразумием. Тут ложный стыд встревоживается ядовитой усмешкой, или даже злобным хохотом светских пересудов. Счастлив, кто, подобно Нилу, обезоруживает насилие обстоятельств усугублением самоотвержения, соблазн расчета прямодушием, кощунство смиренною безответностью! «Беги, безмолвствуй, не возмущайся!» – вот первоначальная азбука для начинающих подвиг спасения!

К исполнению святого желания в новом убежище не встретилось никаких препятствий. Настоятель принял с распростертыми объятиями гостя и без отлагательства облек его во всеоружие воина Христова. Юноша объявил предварительно, что он не намерен оставаться здесь больше сорока дней после пострижения, что он считает себя обязанным воротиться в обитель, указанную ему перстом Божиим в первую минуту благодатного вдохновения. Но этот краткий срок еще не пришел, как от нового инока, в первый опыт послушания, потребовали принять начальство над одним из скитов, зависевших от облагодетельствовавшей его обители. Верный своей решимости, он умолил избавить его от этой чести. Мало того: он так испугался предложения, столь неожиданно возмутившего его смирение потаенною приманкою гордости, что с тех пор дал себе торжественный обет не принимать никакого почетного сана и достоинства.

По прошествии условленных сорока дней, Нил воротился в прежде-избранный монастырь, и там со всем рвением вступил на строгий путь подвижничества. Скоро прошел он все степени духовного искуса, определенные правилами иноческого устава, и не удовлетворился ими. Душе его предносился полный идеал христианского совершенства. С согласия и благословения отцов обители, признавших в нем высшее предназначение, он удалился из монастырских стен в сокровенную пещеру, находившуюся в окрестных горах. Там, в глубине безмятежного одиночества, он возвел жизнь свою до высоты самоотвержения, какая только совместна с слабостью нашей человеческой природы.

В старой легенде весьма интересно описывается порядок, который святой отшельник единожды навсегда учредил для своего времени. Измождая тело строгим воздержанием, тяжкими лишениями и трудами, он давал полное развитие способностям и талантам, которыми так щедро была наделена его душа, освящая только их достойною целию. День начинал он прилежным упражнением в переписывании книг: работою, которая в то время была единственною заменою нынешних благотворных действий типографического искусства, и в которой юноша, получивший тщательное воспитание, был отличным мастером; это продолжалось с утра до третьего часа дня по италиянскому счету.

С третьего часа до шестого, стоя, или на коленах перед Распятием, он совершал молитвенное песнословие Псалтыря своим мелодическим голосом, составлявшим некогда утеху и очарование светских бесед. От шестого до девятого часа, уже сидя, погружался он в изучение Писания и отцов. За тем, исполнив вечернее правило, он выходил из своей тесной кельи подкрепить истощенные силы прогулкою, продолжить утешительную беседу с Творцом в великолепной книге творения. Уже по захождении солнца вкушал он скудную насущную пищу, состоявшую из куска сухого хлеба, из одной зелени или плодов, смотря по времени года; питьем его была одна вода, и то в меру. Он совершал свою пустынническую трапезу на голом камне, из разбитого черепка: земля служила ему и седалищем, и ложем для ночного успокоения, после дневных трудов. Впрочем, сну он посвящал не более одного часу. Воздав эту необходимую дань закону природы, он поспешно вставал с своей жесткой постели, и в торжественной тишине ночи совершал вторично пение псалтыря, потом полуночное и утреннее правило.

Так в поочередной смене беспрерывных, разнообразных упражнений духа, направленных к одной цели, к всевозможно полному и свободному развитию внутренного человека, кругообращалась, подобно многоочитому, присновидящему херувимскому колесу, жизнь святого подвижника. Если ж дозволял себе иногда отступать от предуставленного порядка, то отнюдь не ради какого-либо послабления, напротив, в порывах сделать больше, шагнуть далее. Не раз случалось, что в продолжение Великой Четыредесятницы, он не касался устами ничего, кроме святых Таин. Однажды, в