Искры Божьего света. Из европейских впечатлений - Николай Иванович Надеждин

чудного действия, производимого звуками флейты на слушателей, гулявших по берегу… Эхо реки, холмов и гор вторило мелодической игре Конрада, и каждый вечер многочисленные группы слушателей сходились на берегу, следили за челноком Конрада и с восторгом внимали игре его… Никогда знаменитейшие виртуозы не пользовались такою совершенною, единодушною, неоспоримою славою, как Конрад, единственный игрок на флейте в целом Базеле.

Рыбный рынок в Базеле (оригинальная иллюстрация к очерку Н. Надеждина)

Слыша со всех сторон похвалы своей игре на флейте, Конрад вообразил, что он в самом деле первый виртуоз на свете.

– Зачем, – говорил он, – похороню я свой талант в этом городе, где мною восхищаются, но где меня понять не могут! По гению своему я принадлежу целому свету. Отправлюсь путешествовать. Прежде всего побываю в Вене; там ждет меня слава!

Сказано, сделано. Конрад продал свои сети за бесценок, потому что был уверен, что вскоре у него не будет недостатка в деньгах, и отправился с флейтой своей в Вену. Весь Базель пришел в отчаяние. Каждый вечер толпы собирались еще на берегу Рейна, но увы! всё было тихо, не слышно было любимых звуков, и жители печально расходились по домам. Между тем старый органист в Мюнстере скончался. Его заменил молодой человек… Лишь только он в первый раз коснулся клавишей органа, как все жители пришли в восторг… и с той поры Конрад был забыт.

Он же прибыл в Вену, истратив последние деньги свои. С большим трудом удалось ему устроить концерт. В назначенный день публика собралась в залу концерта, слушать приезжего флейтиста-самоучку. Оркестр проиграл увертюру… Конрад вышел… Он заиграл. Слушатели с изумлением посматривают друг на друга, перешептываются, смеются… Конрад ждет рукоплесканий… Кончает арию… и вдруг громкий хохот раздается по зале.

В то же время один из последних, самых плохих музыкантов в оркестре, встает и начинает играть арию Конрада, но с гораздо большим совершенством. Бедный рыбак, которого погубило тщеславие, должен был со стыдом бежать из Вены. Он воротился в Базель.

– Здесь, – думал он, – меня, по крайней мере, слушают с удовольствием; здесь я забуду свой позор!

Вечером Конрад выехал на челноке. Эхо вторило мелодическим звукам нежного инструмента… Конрад играл с душой… он превзошел себя… Но увы! На берегу никого не было, а редкие прохожие равнодушно внимали чудным звукам. На другой день Конрад опять играл… но, как и вчера, никто не приходил слушать его. Наконец, к довершению несчастия бедного рыбака, в Базеле узнали о неудачном концерте его в Вене, и насмешки сыпались на бедняка везде, куда он появлялся. В один вечер звуки флейты долее обыкновенного раздавались на Рейне… потом всё умолкло, и к утру волны пригнали пустой челнок к берегу… С тех пор никто не слышал более игры Конрада, и с тех пор окна лавки его заколочены досками…

Иллюстрация. 1845.

№ 20 (25 августа). С. 307–310.

IV. Италия

Гротта-Феррата

В окрестностях Рима, у подножия Монте-Альбано, на дне долины, опоясанной с одной стороны армидиными садами Фраскати, с другой – суровым ландшафтом Кастель-Гандольфо, покоится скромная иноческая обитель, известная под именем Гротта-Феррата[215].

Замечательно, что в ней, почти под стенами высокомерной столицы латинского запада, господствует чин св. Василия Великого, родившийся на православном Востоке; самое богослужение совершается хотя уже и по латинскому обряду, но на языке греческом. Это последние остатки греко-восточного происхождения обители, возникшей здесь в те счастливые времена, когда вся церковь Христова была одно стадо под одним небесным Пастыреначальником, когда Запад, чуждый еще обаяний земной гордыни, расторгшей союз древнего вселенского братства, доверчиво и любовно принимал с Востока, отчизны Евангелия, и свет евангельского богомудрия, и образцы евангельского богоподобия!

Но не этой особенности Гротта-Феррата одолжена тем, что ее мирная тишина до сих пор не перестает возмущаться приливом любопытных посетителей, стекающихся в Рим со всех концов мира. Настоящее время слишком равнодушно к памятникам, не ознаменованным печатью классического изящества, или по крайней мере античного увечья.

Неизвестный художник. Аббатство св. Нила в Гроттаферрате, 1840-е гг.

Гротта-Феррата лежит на дороге из Фраскати в Альбано: это делает ее необходимым перепутьем для всякого, кто вознамерился повторить на местах древнейшую историю Лациума, служащую введением к великолепной истории Рима; кто от развалин старого Тускулума держит путь на кладбище старой Альбы-Лонги, где не изгладились еще следы святилища Юпитера Все-Латинского, где поднесь шумит таинственная дубрава Эгерии, где указывают вам гробницу Горациев и Куриациев. Утомленный крутым спуском с высоты, увенчанной обломками пышной виллы Цицероновой, путник охотно останавливается в приютной глубине долины, под сенью олив, над резвым потоком, шум которого один после звона монастырского колокола нарушает царствующее вокруг безмолвие. Отрадна эта минута успокоения в безмятежном лоне прекрасной природы, вслед за беседою с красноречивым прахом веков, встревоженных пытливым воспоминанием! Но отдохнувшего гостя ожидает новое наслаждение. Там, в священной ограде монастыря, находится часовня, которую зиждительная кисть Доминикино[216] покрыла чудными фресками. Доминикино! Одно это имя не заключает ли в себе непреодолимого очарования? Его одного достаточно, чтобы сохранить неиссякаемую занимательность пустынному уединению Гротты-Ферраты!

Когда мне, именно на таком перепутье, довелось посетить Гротту-Феррату, первое, или лучше единственное, чего я искал в ней, были также фрески Доминикино. Я нашел обитель не в обыкновенном ее покое. Она была полна народа. На ту пору случился праздник. С окружных деревень стеклись в особенности поклонницы, блиставшие всей радужной пестротой живописных костюмов Римской Кампаньи. В церкви, весьма не обширной, я должен был пробираться сквозь густые ряды коленопреклоненных, благоговейно ожидавших начатия торжественной миссы. Меня не остановило ничто: ни алтарь, роскошно убранный свежими, благоуханными цветами, ни яркое сияние бесчисленных канделябров и паникадил. Я спешил в боковой придел храма, указанный одним из послушников. Там не было никого. Свет дня едва прокрадывался таинственной полумглой во внутренность скромного святилища. На алтаре ни одной гирлянды, перед алтарем ни одного светильника. Но в этой пустоте, в этом сумраке я не чувствовал себя одиноким. Стены, мертвые стены дышали вокруг меня неисповедимою жизнью…

Благоговение пред искусством! Дар творческий есть один из драгоценнейших обломков сокрушенного в нас образа Всезиждителя. Гений есть искра Божия. Но искусство вполне достойно своего высокого значения только тогда, когда чары свои расточает не на рукотворение лживых кумиров, не на соблазнительное ласкательство чувств. Служение истине и благу: вот верховная задача творчества! Религия есть единственный жертвенник, пред которым склоняясь, гений возвышается.