Искры Божьего света. Из европейских впечатлений - Николай Иванович Надеждин

не заслужил, – взывал он в умилении сокрушенного сердца, – я не заслужил такого высокого счастья, чтобы столь великий угодник Божий сделался моим гостем. Но когда ты, по примеру божественного нашего Спасителя, уже предпочел праведникам меня, оскверненного всеми беззакониями, то вот мои палаты и все владения: располагай ими по твоей воле!». Старец попросил дать ему какой-нибудь смиренный уголок, где бы он мог в тишине молиться и ждать своей кончины.

Не смея приневоливать избранника Божия, граф отвел ему небольшую развалину, принадлежавшую к остаткам великолепной виллы Цицероновой; развалину, которая собственно и называлась Гротта-Феррата, или Железистая пещера, без сомнения, по соседству железных рудников, которые не истощились до сих пор: вероятно, здесь находился отдельный павильон, куда уединялся знаменитый римлянин в часы размышления, где может быть было обдумано и решено несколько славных Тускуланских вопросов.

Верные ученики Нила стеклись сюда, как скоро молва огласила его новое убежище: они превратили ветхую развалину в монастырь, который поглотил в себе дотоле существовавшую греческую пустыньку св. Агафии и сохраняется до наших дней под именем Гротты-Ферраты. Здесь напоследок и скончался Нил, около 1005 года[219]. Он жил девяносто девять лет. Умирая, он просил и молил братию, чтобы тело его не было схоронено внутрь церкви, чтобы над могилою его не ставили ни памятника, ни другого какого-либо украшения.

Воля святого мужа была исполнена. Гротта-Феррата чествует подвиги, хвалится славою, но не показывает ни мощей, ни гробницы Нила[220].

Картины русской живописи,

изданные под редакциею Н.В. Кукольника, спб., 1846. с. 35–70.

Венеция изображение Божией Матери

Мы приехали наконец в Местре, маленькое местечко, лежащее почти у слияния Бренты с Лагунами[221]. Дождь не переставал лить ливмя: итальянское небо ничем не отличалось от финского; природа была так же черна и безобразна, как везде во время ненастья.

Карета остановилась против пристани. В одно мгновенье прихлынула к ней толпа чудовищных дикарей, босоногих, полуодетых, с растрепанными волосами, небритыми бородами, лицами, испачканными до совершенной утраты образа и подобия Божия. Точно бешеные, они закричали все вдруг, окружив нашего бедного веттурино[222]: глаза их сверкали зверским блеском; движения были чисто разбойничьи. Это были – гондольеры!

Какое жестокое разочарование! Благодаря с детства втверженным внушениям поэтов и романистов, я привык соединять с именем «гондольеров» что-то изящно-оригинальное, фантастически-живописное: тяжкий житейский труд, весь проникнутый поэзиею; игру в весла под октавы Тасса[223] и мелодии Россини. И что ж я теперь увидел!

Дело состояло в том, что веттурино взялся нас доставить до Венеции, и потому должен был здесь на свой счет нанять гондольера. Видя, что развязка могла оттянуться надолго, и притом желая переждать, по крайней мере, ожесточение дождя, мы вышли из кареты и укрылись в возле стоявший трактир.

Прошло около четверти часа, как явился к нам веттурино. Он объявил, что гондола готова и что дождь прекратился.

– Ветер, правда, силен, – прибавил он, – да гондола о шести гребцах, и все такие лихачи! Благополучно доедете!

Мы тотчас же вышли. Толпа еще не рассеялась и не укротилась: она продолжала волноваться и реветь. Многие всё еще приставали к веттурино, расхваливая свои гондолы, браня ту, которую он нанял, и предлагая уступку в цене. Но большая часть обратилась к счастливцу, одержавшему над всеми верх, который уже стоял торжественно в пристани на своей гондоле, готовый к отъезду. Со всех сторон сыпались на него ругательства, или насмешки: одни делали ему всякие гримасы, другие не в шутку грозили кулаками. Шум и гам едва ли был не сильнее прежнего.

Уже носильщики взяли наши чемоданы и дорожные мешки, чтобы перенесть в гондолу. Веттурино, ублаготворенный нашей щедростью при расчете, простился с нами, призывая на нас благословения и покровительство всех святых. Мы подошли к пристани. Вдруг новая, нежданная сцена разыгралась перед нами.

Откуда ни возьмись крошечная лодочка, с одним только мужчиной на корме, и еще одной женщиной при единственной паре весел, которые на ней находились. С быстротою стрелы она подлетела к пристани и оттолкнула ожидавшую нас гондолу, прежде нежели кормщик и шестеро гребцов, бывшие в ней, успели оглянуться. Мужчина, управлявший лодочкой, такой же дикарь по приемам и костюму, но с физиономией, резко отличавшейся от прочих высшей степенью физического и нравственного ожесточения, схватился крюком своего правила[224] за одно из колец, ввинченных в каменную обшивку пристани, и закричал повелительно носильщикам:

– Сюда, сюда кладите вещи. Я везу путешественников…

Между тем оттолкнутая гондола снова придвинулась, и упорно, но бесплодно, силилась отбить дерзкую соперницу, так нагло воспользовавшуюся ее расплохом. Завязалась новая суматоха, угрожавшая гораздо важнейшими следствиями. С обеих сторон уже подняты были весла с тем, чтоб опуститься не в волны, но на плечи и головы…

К счастью, явилось новое лицо на сцене. Это был местный полицейский чиновник, определенный именно для наблюдения за порядком при переправе путешественников через Лагуны. Толпа неохотно, но беспрекословно расступилась перед ним, ворча тихо про себя, точно как стадо лихих разозлившихся псов при виде знакомого арапника.

– Ну так, – вскричал офицер, подойдя к пристани, – я знал почти наперед. Это ты, Джиакомо, опять буянишь и бесчинничаешь? Ты опять, вопреки закону, суешься с своей негодной раковиной везти столько пассажиров, и еще в такую погоду? Прочь, сию минуту прочь! Или я велю схватить тебя и засадить туда, где припомянутся и твои старые грехи!

Дрожа всем телом и скрежеща зубами, хозяин крошечной лодочки медленно отцепился от пристани и уступил поле битвы без боя. Мы сели в гондолу, которая была для нас приготовлена. Строгий блюститель закона и порядка, не возгнушавшийся, впрочем, принять от нас «малую толику» в благодарность, пожелал нам счастливого пути, махнул рукою кормщику, и гондола заиграла во все свои шесть весел.

Скоро выехали мы из устья Бренты на широкое раздолье Лагун и вместо прекрасного зрелища великолепного города, плавающего среди волн, которым так жаждал я насладиться, увидели себя под навесом мрачной, непроницаемой мглы, распростертой со всех сторон над бурно кипевшим, мутным котлом. Ветер бушевал ужасно. Гребцы бились из всех сил, ободряя друг друга неистовыми ругательствами и проклятиями против свирепствовавших стихий. Мною овладело грустное, томительное чувство. Я поспешил укрыться в маленькую каютку, устроенную на гондоле, чтобы не видеть и не слышать этого несчастного заговора природы с людьми, как будто нарочно согласившихся убить лучшие мечты моего путешествия.

Прошло несколько времени, в продолжение которого внимание мое не развлекалось ничем, кроме свиста ветра, плеска волн и шума отрывочных восклицаний, произносимых гребцами.

Вдруг грубая