Фантом Я - Ольга Устинова

маленького приморского городка, где евангелистам раз в неделю давали зал для объяснений в любви эмигрантам, пришла еще через семь дней. Ходить, кроме как на море, больше было некуда. Марью Павловну интересовало: за что ее можно полюбить? И Марья Павловна пошла послушать.

Поначалу краски Италии, отдельность существования от толпы и прочая новизна впечатлений сделали Марью Павловну счастливой. И когда пастор читал одну из своих первых проповедей, произошло следующее:

— Подымите руки, — сказал пастор, — кто из вас, здесь присутствующих, может сказать, что он счастлив?

Марья Павловны подняла руку, не задумываясь, увидела периферийным зрением, что через три человека от нее поднял руку Володя-музыкант, оглянулась и увидела, что через два ряда назад поднял руку еще один бедолага из ее страны, которого она не знала.

Пастор сильно помедлил, и Марья Павловна, и все трое поднявших руки почуяли, что пастор озабочен, что пастор не ожидал добровольцев, что наверно в американской его аудитории вряд ли кто так решительно поднял бы руки в утверждении самосчастья.

* * *

Марья Павловна теперь ездила в Рим за продуктами не на поезде, а на автобусе; и чтобы Катюшу не рвало Марья Павловна уложила Катюшу на постель и попробовала впихнуть ей в попку свечку, чтобы ее не укачивало, но Катюша зажалась. Марья Павловна рассердилась, они опаздывали, и завопила на Катюшу: «Что ты делаешь?». Но Катюша ответила рассудительно: «Я зажмурила попку, потому что ты сделаешь мне больно».

Страх потерять Катюшу

Впервые этот старый страх пришел к Марье Павловне наяву, открыто, сдернув краски с Италии и обнажив черно-белый ужас риска, взятого на себя Марьей Павловной, в их очередном визите в Рим, когда она втиснулась с Катюшей в автобус, долженствующий отвезти их обратно в приморский городок. Они приезжали в Рим в свой эмигрантский фонд за пособием.

Марья Павловна усадила капюшонистую Катюшу на колени, сказала «спи», чтобы Катюшу не укачивало, упрятала себя в катюшин капюшон и отреагировала на страх слезами. Страх стал больше. Капюшона не хватало как следует укрыть лицо от переполненного автобуса. Страх разрастался внутри и казалось уперся в кожу и окутал вокруг, не оставив ничего в ней кроме него, страха.

Должна была приехать в Рим женщина Саша, обещавшая помогать Марье Павловне с ребенком, если Марья Павловна найдет в Риме сашиного мужа, усовестит его и уговорит все-таки прислать Саше обещанный вызов. Марья Павловна с трудом, но выполнила задачу. И вот теперь встретила Сашу в фонде, приехавшую в Рим, не оповестив Марью Павловну и вроде как бы не очень желающую Марью Павловну признавать. Саша неохотно рассказала, что муж уже ждет ее в Америке, а она пока живет у знакомой, мадам Н., которой помогает с ребенком. Марья Павловна видела и медленно воспринимала, что всякая надежда на помощь напрасна, рушится на глазах в лице Саши, внезапно перевоплотившейся из работницы, содержащей безработного никому не нужного подпольного философа, в жену политического деятеля в изгнании, и желающей нынче общаться с ей по положению равными женами политических деятелей в изгнании, как например мадам Н. Марья Павловна ощутила себя позорно использованной и открыто ненужной.

Страх душил Марью Павловну всю дорогу из Рима в их городок. Катюшу могло начать рвать в любую минуту, но она спала, не открывая глаз, что и было спасением от укачивания.

Марья Павловна терзала себя, что если четырехлетняя Катюша вдруг заболеет? Фонд, в который они попали, не предоставлял медицинскую карту. Помощи ждать больше было неоткуда.

Память озвучила то, что Марья Павловна хотела забыть с момента отъезда — страшное напутствие, которым, как проклятием, одарила ее приемная мама: «Ты никогда не была хорошей девочкой, а теперь ты везешь ребенка на верную гибель».

Как пастор Мэт молился за Марью Павловну

Марья Павловна полюбила ходить в американскую церковь евангелистов. Хитрые эмигранты осаждали пасторов, прося помочь им выехать в Америку. Решилась и застрявшая в Италии Марья Павловна. У Марьи Павловны не было спонсора в Штатах. Марье Павловне выплачивал эмигрантское пособие международный церковный фонд, и Марья Павловна сообразила, что пасторы могли бы найти для нее церковь в Америке, взявшуюся бы дать ей, Марье Павловне, спонсорство. С этой целью Марья Павловна коварно приблизилась к пастору Мэту.

Пастор не возражал выслушать Марью Павловну. Пастор принадлежал церкви в Калифорнии. Марья Павловна мечтала о Калифорнии, где в теплом климате Катюша могла покончить с пневмонией и дать Марье Павловне возможность работать.

Марья Павловна разволновалась, излагая пастору коротко свою проблему на чужом языке. От волнения Марья Павловна стала спотыкаться в английском. Близорукий пастор так близко наклонил к ее лицу свои огромные линзы, что Марья Павловна открыла как он красив и испугалась, а не грешно ли такое открытие.

Неожиданно, в ответ на тираду Марьи Павловны, пастор спросил, читает ли она Библию. Марья Павловна послушно доложила, что читала Библию в Петербурге как увлекательную литературу. Пастор обрадовался и высказал желание за Марью Павловну помолиться. Все это, к досаде Марьи Павловны, не имело отношения к Калифорнии и удивляло Марью Павловну, но в угоду пастору она согласилась.

Он метался по церкви, ища уединения для себя и для Марьи Павловны. Он говорил другому пастору, русскому, вопросительно его ожидавшему: «Я должен помолиться вместе с ней». На секунду Марья Павловна уловила в нем нотку смущения. От улавливаемой им насмешки в тоне Марьи Павловны? Насмешки над самой собой, желающей верить из того же принципа, из какого утопающий хватается за соломинку? Насмешки над ним, протягивающим ей эту соломинку, таким молодым, таким красивым, таким светским, не похожим на русский образ батюшки.

Он усадил ее на стул перед с собой. Сам сел на стул напротив. Как-то нервно неожиданно взял ее руки в свои, склонил голову. Она слушала довольно сложный английский, испытывая также неловкость и смущение. Слушала молитву о себе, улавливая с напряжением его просьбы о ней к Богу. Она разглядывала с удовольствием его склоненную перед ней голову, с мягкими каштановыми красиво постриженными волосами, его напрягшийся в сложной цели сосредоточения лоб, сосредоточения в этом большом церковном зале с ожидающими его в нетерпении коллегами по службе.

Марье Павловне было ясно — пастор обладал большим мужским магнетизмом, и его присутствие на таком близком расстоянии смущало ее. Все в нем было приятно Марье Павловне. И прорезанный неглубокими морщинами загорелый лоб, и шевелящиеся в молитве за нее, такие привлекательные для любви губы, удлиненный овал загорелого и гладкого лица с нежной кожей. Все