Говорит Москва - Александр Иванович Кондрашов

На следующий день идти никто уже почти не может – мышцы, ноги, всё болит, ступать больно, а нам ещё километров тридцать пёхом переть до намеченной железнодорожной станции. Но деваться некуда, встали, и вперёд, тут и взаимовыручка пошла, рюкзаки у девчонок забирали, вещи перекладывали, книжки, которых некоторые сдуру много накупили. В общем, к вечеру героически дошли по лесным тропам до станции Хотьково…

Образ по дороге один встретился, в смысле образ эпохи. Церковь изумительной красоты и месторасположения, просто какое-то архитектурное чудо на холме. Как ни устали, но свернули к нему, хотя Олег Николаевич отговаривал. Олька первой побежала – отец её походами закалил: по Крыму, Кавказу – но и мы, мужички, сбросив рюкзаки, за ней потащились. Полуразрушенный храм, но очень красивый, со стороны величественно смотрелся, внутрь зашли, а там – ужас… Мы, конечно, все безбожники были, но всё равно расстроились, всё-таки произведение искусства, и в таком запустении… Ладно мусор, битый кирпич, кучки, извините, человеческого кала, засохшего, с соответствующим газетным пипифаксом, вместо икон на стенах похабные надписи, рисунки, а вот в центре – то, чего никто не ожидал… Ещё одно произведение искусства. Статуя, всадник, огромная фигура азиата какого-то воинственного на коне. Как будто пришпорил он коня и нагайкой угрожает колокольне. Олег Николаевич сказал, что скульптор Сасланбек – фамилию я не запомнил, но и имени достаточно, у которого мастерская и дача тут недалеко в Абрамцево – в этой церкви Салавата Юлаева ваял для Уфы. Гранитный памятник башкирскому сподвижнику Пугачёва стоит теперь там на крутом берегу реки Белой. Исключительно красиво венчает обрыв, а гипсовый вариант здесь, очень некрасиво – в православном храме мусульманин на коне. Образ? Образ. Чего, Костя?

– Образ богоборческого большевистского ига, разрушившего русскую деревню, да и собственно нацию, дорогой Борис Аркадьевич, – с чувством неоспоримой правоты ответил Костя.

– Садитесь, три… Это, Костя, символ крушения христианской цивилизации.

На следующий день – выпускной вечер. Я более-менее спортивный был, греко-римской борьбой немного занимался, и то встать утром не мог. Ноги гудят, все мышцы повсеместно. Еле до школы дошкандыбал, как и все. В общем, прощались со школой в изнеможении, на танцах, конечно, восстали несколько и на Красную площадь всё-таки пошли. Но из последних уже сил. А такие надежды возлагались на этот вечер многими, надо же было подвести черту, так сказать, школьным отношениям, любовям, нелюбовям. Обошлось. А в параллельном классе у родительского комитета не было такого мудрого дядьки, как майор Маврин, у них как раз всё и случилось: и драка, которую разнимала милиция, и как минимум две половухи, одна из которых кончилась законным браком, вскоре распавшимся, а другая – трагедией, девчонка чуть не умерла после левого аборта и бездетной на всю жизнь осталась… А у нас хватило сил только на то, чтобы, поддерживая друг друга, дойти до Красной площади, где нас в пионеры и комсомол принимали, рассвет там встретили, и всё… В общем, караульное отделение родительского комитета во главе с Олегом Николаевичем напрасно сопровождало нас в паре сотен метров. Зато воспоминания остались хорошие, без грязи. Сейчас не так, совсем одичали…

Но вернемся в Болгарию, самое главное, самое страшное, прекрасное в этом перестроечном эксперименте было то, что поощрили таким образом комсомольцев не одного института, а самых разных: медики, журналисты из МГУ, спортсмены из Лесгафта, физики из МИФИ, и даже несколько было студентов из театрального училища. А на месте нас ждали кроме болгар поляки с немцами и венгры с чехами…

3. Радиодискуссия

Из нашего меда поощрили меня, молодого преподавателя, перспективного специалиста. И мою будущую жену Валю, аспирантку. Ехали поездом двое суток. Целый вагон разношёрстных комсомолистов. Но тогда всё было очень строго, командир отряда, как раз тот сибиряк, секретарь комсомольской организации академгородка, комиссарша, его жена, следили за дисциплиной, так что парни с девушками ехали в разных купе. Пьянки ввиду сухого закона никакой в поезде не было, и разврата тоже. Все тогда по инерции ещё очень боялись. Боялись согрешить против советской власти. Вылететь из комсомола, из института, что могло ужасно сказаться на будущей карьере.

– Но вы же не карьерист, Борис Аркадьевич!

– Я – не карьерист? – педиатр неожиданно расхохотался. – Я был карьеристом, причём самой высокой и лучшей марки, я – классический карьерист, я для дела на всё был готов. Но для дела, а не для денег… Когда у меня на короткое время через несколько лет образовалось много денег, я испугался, я не знал, что с ними делать, ночами не спал, вставал, боялся, как бы их не украли, не угнали бы «вольву» мою, дачу не сожгли бы, для меня это была каторга с непривычки. Постоянный стресс, те, кто живут ради денег, с моей точки зрения, тяжело больные люди. И вредные, так как эта болезнь очень заразная. Счастье у меня только то, что мне нужно, что я не выделяюсь среди других людей, мне ни перед кем не стыдно, я не разъезжаю с мигалкой и личным шофёром, ведь наша интеллигенция была девушка бедная, потому что честная. А сейчас её нет, потому что она слишком бедная стала, нищая, бл…довать вынуждена, извините за грубое слово. В наказание – прошляпила страну, за что боролась, на то и напоролась…

Я был классическим карьеристом, я честно работал, я пользу людям приносил. Меня уважали, потому что я людей спасал. Детей. Я методику разработал. В партию вступил, потому что согласен был с моральным кодексом строителя коммунизма, который на основе Христовых заветов создан. Я не за колбасу работал, не за привилегии, ко мне всё само собой приходило. И квартира. И загранпоездки, и всё… Я не говорю про ужас 90-х, когда против своей воли, толком не понимая, что к чему, я вдруг стал крёзом. Но это продолжалось недолго. Меня попользовали и выбросили за сопротивление демократическим реформам и курсу на сплошную приватизацию, хорошо, что не убили… Всплыла другая человеческая формация, для которых главное не дело, а деньги, главная страна не Россия, а любая другая… Сколько я вам про этих комсомольцев рассказал и ещё расскажу, про Гольдентруппов ваших, которые талант свой, божий дар на яичницу Фаберже променяли, извините за прямоту… И не под страхом смерти же в землю закопали, как я, а – с целью наживы… Впрочем, теперь гений и злодейство не только вполне совместны, пошли ещё дальше: не злодей гением быть не может…

– Я с вами не согласен, – вдруг посчитал нужным наконец заявить свою принципиальную политическую