Говорит Москва - Александр Иванович Кондрашов

– Не моё всё это, лишнее. Сто соток! Дом чрезмерный, здесь детский сад разместить можно. Буржуи! Чтобы всё это содержать в порядке, нужно очень много сил и денег. По-хорошему, минимум три работника, чтоб постоянно жили и работали здесь… Крыльцо сделаем, и так по мелочи тут есть чем помочь, но это всё ты сам сможешь. А по-хорошему… – но не завершил, на прощанье обнял сына, что делал крайне редко, и родители уехали.

Ночевали Зоя с Костей на втором этаже, в той самой спальне, где когда-то «проектировали» Марию Петровну. Сталинские эмки им не мешали, но скрип – да, очень. Казалось, что от их малейшего движения скрипит не только кровать, но и весь дом. Окна спальни выходили на капитальную сторожку садовника, где жила Люська. Там ничего не скрипело, но звуки доносились такие, что было не до сна. Люська громко и тяжело дышала, посему молодые уснуть не могли. Потом она стала не только дышать, но и ахать, да так настырно, что и Костя с Зоей наконец решились тихонько «поскрипеть». Тихонько не получилось, хотя была надежда, что Люська их заглушает. Потом на некоторое время в сторожке стало тихо, а скрип остановить было уже никак нельзя. Нет, можно. Его остановил дикий Люськин вопль. На самом интересном месте, и Костя понял Петра Никодимовича. Крики сменились ударами: хрясь, хрясь. Как будто обухом топора разбивают костные сочленения крупного рогатого скота.

– Он её убивает! – испугалась Зоя.

Костя бросился надевать штаны, чтобы спасать Люську. Зоя глянула в окно и в рассветном тумане увидела страшное. Но не то, что ожидала. Распахнулась дверь сторожки, и оттуда вылетел и упал на землю окровавленный, полуголый Умар. Он с трудом встал на ноги и, как нищий, пошёл с протянутой рукой к сторожке, другой рукой он держался за пах: «Люсенька, извини, прости, пожалуйста!..» В его сторону полетела одежда и прицельно в голову – ботинки. В проёме двери стояла Люська. Голая, простоволосая, белокожая. В лунном свете сказочно смотрелись её мощные бёдра и не обвислые совсем ещё, горизонтально торчащие груди. Она стояла, расставив ноги, руки в боки, точнее, кулаки в бока. Зоя ладошкой тотчас закрыла Косте глаза, видимо, потому, что телом домработница была полной противоположностью Зое. И Костя не увидел, а только услышал Люськино:

– Ишь чего удумал! Вот ты какой, Умарчик! Вон отсюдова, козлина!

И громко хлопнула дверью. Зоя сняла ладонь с Костиных глаз, и он увидел, как Умар суматошно надевал брюки, рубаху, обувь, громко шепча что-то на своём языке. Сильно хромая и держась за пах, он подошёл к калитке, поднял большую старинную щеколду, открыл и перевалился за пределы участка.

– Что он с ней сделал, что она его так?.. – спросил Костя Зою.

– Не знаю, – ответила Зоя и вернулась в постель, – иди ко мне, мне страшно…

Костя открыл окно. В комнату вместе с соловьиным щёлканьем вошла речная свежесть, Костя хотел закурить, но не решился нарушить сказочную чистоту воздуха, пришедшего от Москвы-реки.

Он увидел Данилу Ивановича в пижаме, который быстро прошёл к калитке, поднял и опустил щеколду, для верности два раза повернул ещё и круг замка. После чего стремительно и бесшумно прошёл к сторожке, постучал в окно, дверь открылась, и он исчез во тьме проёма. Костя ещё немного постоял у окна, он не исключал, что сейчас и профессор вылетит на двор. Нет. Зато к сторожке, шатаясь, подошёл Морган, очень громко и грустно зевнул. И прилёг на крылечке.

– Ну, Костя, Костенька, иди ко мне, иди… – шептала Зоя.

– Ты хорошо сегодня лезгинку танцевала…

– Не лезгинка, а картули, грузинский танец. Тебе понравилось?

– Очень. Лучше Люськи.

– Костик, ну мне просто очень захотелось, я так давно не танцевала… Что-то не так?

– Всё так.

– Костенька, прости, я больше никогда не буду…

– Почему? Будь.

– Ну иди же ко мне, входи скорее…

В отличие от Петра Никодимовича образца сорок шестого года, пережитый стресс на Костю никак не повлиял.

Потом, когда родился Витька, Зоя посчитала, что «спроектирован» он был именно здесь, на втором этаже со скрипом, и, возможно, именно в эту ночь. Правда, похожим малыш стал не на отца Кости и не на Костю, а на Данилу Ивановича…

А следующее утро было обыкновенным. Единственным человеком в доме, который ничего ночью не услышал, оказалась больше всех ненавидевшая скрипы Мария Петровна.

За чайным столом она очень удивилась, что нет Умара.

– Где он, наш джигит, наш танцор, наш Махмудик?

– Мудик в свой Джигитистан отправился, – ответила Люся, ставя на стол эмалированную кастрюлю с геркулесовой кашей. – Не хрена ему в барском доме делать. Тут люди интеллигентные, профессора, не многожёнцы какие-нибудь…

– Так он женат?

– И дети есть, четверо. И жён тоже, одна на родине, а ещё одна в Успенском… Гадский папа.

Первому половник тягучей, пахучей каши Люська налила Даниле Ивановичу.

– Овсянка, Данилваныч, очень пользительная для здоровья…

– Спасибо, Люсенька, ты очень любезна, – ответил Данила Иванович.

– А что ты так радуешься? Что это вы все такие довольные? – заподозрила что-то Мария Петровна. – Я ночей не сплю, думаю о доме, о вас, а вы веселитесь тут.

– Ну что поделаешь, если нам хорошо, мамочка? – спросила Зоя.

– В моём доме всем хорошо, кроме меня! Меня здесь никто не понимает, никто не любит, все думают только о себе! – Мария Петровна швырнула салфетку и вышла из-за стола.

Часть третья

Роман Абрамовича

1. Стреляный орёл

На следующий день доктор слегка задержался и пришёл не со стороны Сетуньских проездов, а с противоположной – от улицы Довженко. Пришёл запыхавшись, и что удивительно, без пластикового пакета слабоалкогольной бурды, но со старым потёртым, хотя очень стильным докторским саквояжем, и очень извинялся: срочный вызов… «Вызов судьбы» – так и сказал. Садился, вставал, снимал очки, надевал, опять вставал, заглянул в коляску с младенцем, произнёс: «Н-да», потом неожиданно строго спросил Костю:

– Как ваша нога?

– Что нога? А-а, пустяки, нормально нога… Я вчера провинился перед вами, Борис Аркадьевич, прервал на самом интересном месте…

– Да, да, я помню, деловая встреча на самом интересном месте, – доктор всё не садился, – самом интересном… Утром просыпаюсь, стыдно так… Чужому человеку, то есть, извините, вы мне, конечно, не чужой, но тем более вываливать на другого, даже очень благородного человека свои пьяные россказни… Ведь вы же не будете потом