Говорит Москва - Александр Иванович Кондрашов

– что я её полюбил. Уговорил себя, уломал. Стал оказывать знаки внимания. В театр приглашать. В кино, в кафе, на институтских мероприятиях – с ней под ручку… И все поняли, что я к ней неравнодушен, обрадовались, что, похоже, Абрамович, я то есть, угомонился, и она, конечно, поняла… Но я всё, знаете, как-то не решался сделать это ответственное предложение. И не было такого, извините, желания в постель её поскорее затащить. Странно это, вроде всё при ней, а такого неодолимого желания, которое мне очень хорошо тогда уже было знакомо, не рождалось. Тянул, откладывал, ждал какого-то удобного случая для предложения руки, сердца и всего прочего. Но чего-то всё не делал, отлынивал – у меня к тому же одно предыдущее увлечение ещё не завершилось… Ах, девчонка была отличная, Рената, татарка, с ума сойти какая, не мог я её в одночасье бросить. Ну и жениться на ней – тоже, родители у неё очень хорошие, но строгие были – всё-таки хоть и партийные, но в душе мусульмане. Я им в качестве мужа, с одной стороны, категорически не нравился, мне они – тоже, но, с другой стороны, из дружбы народов и любви к дочери они меня терпели в качестве «жениха»… Это были особенные татары, их вообще много таких, то есть если бы я вам дал бы их фото и спросил бы, кто это, татары или датчане, – вы бы сказали, что, конечно, датчане, они светлоглазые блондины, ничего тюркского. И татары. Что говорит о том, что не только поскреби всякого русского, обнаружишь татарина, но и наоборот. Ладно, а то я сейчас про Ренату эту поэму сложу… Не буду, не надо, это была половая привязка, как тогда говорили. Она гинеколог, на два курса моложе меня, в роддоме мы с ней познакомились, она вела одну роженицу, а я потом младенцем её занимался, в роддоме мы в первый раз и, так сказать, да… Я, знаете ли, от юношеских своих принципов, которые мама в меня вдолбила, уже тогда дальше некуда отошёл и, извините, нагло пользовался успехом своим и положением, быстро находил со всеми общий язык, просто стыдно вспоминать… Но всё по-честному, никому ничего не обещал; ох, бедные русские женщины, и нерусские тоже, простите меня, грешного…

Педиатр вдруг встал на колени и перекрестился, глядя на храм, возвышавшийся над гольф-клубом, поднялся, отряхнулся и вернулся в рассказ как ни в чём не бывало.

– И тут нас на пару с Валей и с явным намёком посылают в Болгарию. Заботилось, повторяю, начальство о ценных кадрах. Знаете, как Суворов своих отвоевавших чудо-богатырей женил. Ставил их в строй, напротив – своих крепостных девок на выданье, и на глаз – глазомер, быстрота и натиск, великое дело – определял, кому с кем жить. Стерпится – слюбится… И не ошибался. Правда, конечно, никто не проверял. И в не совсем ещё далёкую пору как в сёлах народ женили? Что родители, зла, что ли, своим детям желали? Нет, смотрели, выбирали, думали, как достойную партию им устроить, чтобы внуки здоровые были, и было бы их много, – они решали, не дети. А в тех редких случаях, когда отпрыски бунтовали, не соглашались, так как у них, видите ли, великая любовь на стороне, про эти исключения из правил сразу романы писать начинали, чем постепенно испортили, надо сказать, в смысле нравственности наше народонаселение, это я вам как пламенный реакционер говорю… Но тогда решал я, а точнее, всё никак не мог решить, думал, в Болгарии всё сделаю, но не сделал, а наделал таких делов…

Я влюбился там, дорогой мой друг Константин Викторович, и совсем не в Валю… Влюбился, как говорится, с первого взгляда, в первый и в последний раз в своей жизни, хотите верьте, хотите нет.

– Я верю вам, Борис Аркадьевич, – искренно признался Костя.

– Была пара там, актёрская: он и она, жених и невеста, артисты, она с третьего курса ГИТИСа, он уже окончил и в театре работал, да ещё в кино снимался… Он сейчас уже умер, без гроша их оставил, водка и азартные игры погубили. А был кинозвездой, все деньги проигрывал, и свои, кровно заработанные, и её – тоже, а она, она… жива-здорова, – доктор расплакался было по привычке, но на этот раз быстро справился с собой, – хотя тоже ничего, на первый взгляд, особенного в ней не было, и на второй взгляд, и на третий, но тянуло смотреть на неё, ничего не мог с собой поделать… Но я же – с Валей. Я себя уговаривал, что Валя – это само собой, она всегда со мной, была и будет, верная, преданная, которая терпеливо ждёт своего часа и дождётся, будьте уверены, а это что-то другое, не совсем понятное…

Она была актрисой, то есть она жила и работала не только для родных, близких, знакомых – а для всех, чтобы все её любили, а значит – и я. Насчёт первого взгляда. В первый раз она на меня посмотрела не знаю как, но когда я его поймал, взгляд этот, она с небольшим опозданием быстро перевела его в другую сторону, но я успел поймать в её взгляде удивление. Удивил я её чем-то. Не знаю чем, может быть, тем, что смотрел на неё с восхищением и без стеснения, а на её жениха этого я никак не смотрел, он с первой минуты был для меня как пустое место. Почему-то я его с самого начала невзлюбил, извините. А она вот смотрела с удивлением, и как-то ободряюще, как будто извиняясь за что-то. Скрытно так, по секрету от всех – ободряюще. Ну я и пошёл-пошёл, то есть до такой степени голову потерял, что захотел изо всех сил, чтобы и она, понимаете ли, ко мне – тоже пошла-пошла… При живой-то Вале, при живом-то её женихе. Я поначалу и не замечал, что со мной что-то происходит, только по тому, как Валя себя со мной вести стала, понял, что я что-то не то делаю. Я совсем не то делал, куда-то не туда пошёл, я летал…

Её звали Ирина, имя, обозначающее мир и покой.

Ни мира, ни покоя. Её дружок, который уже тогда был известным, а не просто подающим надежды молодым артистом, был очень странным. Он любил более всех на свете, конечно, самого себя и любил, чтобы его любили. Все! Чтобы мир вращался вокруг него, чтобы все взрослые, дети, мужчины и женщины его обожали.

Его звали Андрей,