Говорит Москва - Александр Иванович Кондрашов

А мы с ней вечера ждали… Я ещё на пляже любовался, наблюдал за ней, ведь для всех это было тайной, какое счастье видеть любимую женщину в компании других людей и знать, что она не их, а твоя… В море встречались, я её учил плавать, нырять, под водой целовались. Выходили из воды порознь. Я – раньше, и видел её, выходящую из волн на берег… Как описать этот восторг? Это чудо?

Из последней беседки возвращались под утро, солнце вот-вот появится на горизонте, огромная полная луна сверкает своими тёмными пятнами, всё небо звёздами истыкано, и они сыплются градом. Где это седьмое небо? Да вот оно, на земле, в моих руках. Где Млечный путь? Да вот же мы идём по нему… Мы падали в море, лежали на спине, держась за руки, потом плыли, я поддерживал её… Увидели огни и парус вдалеке, она вдруг серьёзно мне говорит, со страстью, болью: «Давай доплывём до него и сбежим ото всех, от всего…» И если бы она поплыла бы к нему, то и я бы поплыл, и мы достигли бы паруса и захватили бы его… Но она плавать не умела…

Брели под тихий плеск по мокрому песку.

Она была – заявляю ответственно – прекрасна. Со всей своей, может быть, кто-то скажет, неидеальной фигурой… Оделись только у нашей базы. Шатаясь от… да, от изнеможения, самой прекрасной творческой усталости, которая бывает в жизни млекопитающих…

Чем ближе мы подходили к нашим корпусам, тем грустнее она становилась, при расставании целовала меня, прижималась вся крепко-крепко, отпечатывалась во мне и говорила: «Увези меня, увези…» Куда? Ведь скоро – последний день, а послепослезавтра – в Москву. «Выходи за меня, будь моей женой». – «Я уже, уже, уже…»

Я не знаю точно, как у артистов, но, говорят, у них для того, чтобы состоялась карьера, надо под того, под этого лечь, но с ней это никак не сочеталось, в ней была какая-то щемящая чистота, невиданная прелесть чистоты, сверкающая чистота. Ни у кого такой не было…

Она единственная почти, кто не смеялся над моей фамилией. Ну представьте, любое торжественное построение, выкликают: «Абрамович!», и обязательно кто-то хмыкнет, как в анекдоте: «Ну ничего, ничего», а она не смеялась, потому что она из Витебска. Прекрасно понимала, что это самая обыкновенная фамилия, как здесь Абрамов. А у меня комплекс был, потому что я тот ещё белорус, который тогда ни в Минске, ни в Витебске, ни в Морозовке, где родились дед с бабкой, не был. Они до Первой мировой уехали на заработки к Нобелю в Баку, там и отец мой родился, и ещё четверо его братьев и сестёр, после революции хотели вернуться на родину, но не получилось, доехали только до Брянска… В войну все погибли, и дед, и бабка, все, только отец попал на фронт и уцелел.

Почему она так со мной прощалась, как будто провожала на войну? Вот ношу с собой это её последнее объятье… Как будто навсегда прощалась, не давала мне говорить, уходила, возвращалась, целовала…

6. Предательство

На следующий день я нигде не мог её найти. И его, хотя мне он на фиг был нужен. Они исчезли. Я всех спрашивал, но никто не знал, они ни на обед, ни на ужин не приходили. Вечером бродил по пляжу, дошёл до Несебра, встретил, кстати, там Валю, да не одну, а с каким-то хмырём, спрашиваю – Арда не видели? И вот запомнил, с каким злорадством Валя мне сказала: «Не видели ни Арда, ни Ару твою». Но спутник её такой вежливый, журналист, всезнайка, объяснил, что их, возможно, рано утром в Варну отвезли на творческую встречу со зрителями. На день или два…

И я почувствовал тоску… смертную, когда вдруг понимаешь, что есть что-то, что сильнее тебя. Смерть в виде встречи со зрителем.

Поздно вечером следующего дня их привезли на чёрной «волге», какие-то специальные люди выгрузили из машины корзины с винами, фруктами и Арда. Потом из машины вышла она. Флора и фауна. Еле живого «фауна» под руки отвели спать, а Флора, вся в цветах, осталась стоять. Чувствую, что какое-то несчастье случилось. Она смотрит на меня, потом всё время в сторону, слёзы льются на цветы, и говорит быстро: «Боря, Боренька, прости, ничего больше не будет, я благодарна тебе, я тебя никогда не забуду, но нам надо проститься, прости меня, – и не смотрит на меня, только слёзы льются на розы эти вонючие. С той поры и запах роз возненавидел, а она рыдает и говорит страшные вещи, – так надо, прости, не подходи ко мне больше, всё, конец Несебру, не надо, прости…» В глаза так и не посмотрела. И пошла с цветами к своему корпусу, всё быстрее, потом побежала. А я – прошу понять – ещё в ней, она во мне, она ещё часть меня, и… Отрывается от меня, рвёт меня на части.

На следующий день этот Ард подходит ко мне, смотрит как-то сбоку, не в глаза, а куда-то в ухо и говорит, как будто разыгрывает этюд из бандитской жизни, подхохатывая: «Это – человек или насрано? – а потом серьёзно сыграл угрозу. – Мне тут доложили, что ты, жидяра, кое к кому подкатываешься, так вот что я тебе скажу. Не вздумай! Убью!»

Я от него такого тона не ожидал, и он тоже не ожидал того, что я с ним сделаю. У меня – я вас не предупреждал?

– Нет, о чём? – забеспокоился Костя.

– И его не предупреждал, что у меня руки очень сильные, я ими его взял, поднял, развернул и положил его лицом на землю, вжал в неё, ну какая там земля, там песок кругом. Потом я услышал крик: «Андрей!», это она крикнула. Она крикнула не «Борис», а «Андрей», ну я его и отпустил, и он посмотрел на меня уже совсем по-другому. Мне даже жалко его стало. Лицо в слезах и песке, да ещё смятый фильтр от сигаретного бычка к щеке прилип. Кстати, впоследствии он в кино потрясающе достоверно играл унижение. Это надо уметь так искренно сыграть унижение и сладостное предвкушение мести… Когда красивый гордый человек растерян, растоптан, уничтожен, но… не сдался, будет мстить. Страшно. Но пока я ему сказал: «Полежи немного», – и пошёл к ней, и тут она завизжала: «Уходи, не