За гранью. Поместье - Джон Голсуорси

– Ребенок чудесно выглядит, – сказал Уинтон.

Фьорсен снова забегал взад-вперед:

– Где Джип? Я хочу, чтобы она вернулась. Она мне нужна.

Уинтон достал «Брегет».

– Час еще не поздний.

Ему вдруг стала противна роль, которую он играл. Забрать ребенка, защитить Джип – да! – но притворяться, что он ничего не знает? Уинтон повернулся на каблуках и вышел. Это действие могло все испортить, но он не мог ничего с собой поделать, не мог больше оставаться и ломать комедию. Успела ли нянька уйти? Уинтон вернулся в гостиную. Вот они! Как раз прошли рядом с домом. Через пять минут будут у поворота. Он постоял в ожидании у окна. Хоть бы этот субъект сюда не заходил! Из-за смежной стены по-прежнему доносился глухой стук шагов. Как долго способна длиться минута! Прошло три таких минуты, прежде чем открылась дверь столовой и Фьорсен вышел в коридор, ведущий к парадной двери. Что он там забыл? Почему стоит, будто прислушиваясь? Неожиданно послышался тяжкий вздох. Точно так же в давно минувшие времена вздыхал Уинтон, ожидая появления возлюбленной, ловя звук ее шагов, изломанный и иссушенный тревогой. Неужели этот тип действительно любит его дочь? Любит почти так же, как Уинтон любил ее мать? Не желая шпионить, Уинтон подошел к зятю и сказал:

– Ну что ж, я больше не могу ждать.

Фьорсен вздрогнул: явно полагал, что остался один, а Уинтон подумал: «Боже милостивый, у него воистину скверный вид!»

– До свидания! – произнес Уинтон. Слова: «Передайте от меня привет Джип» – так и не слетели с его губ.

– До свидания! – эхом отозвался Фьорсен.

Уинтон прошел под шпалерами, спиной чувствуя потерянную фигуру, стоящую у полуоткрытой двери. Бетти нигде не было видно – должно быть, уже дошла до поворота. Миссия увенчалась успехом, но Уинтон не чувствовал радости. Свернув за угол, он подобрал Бетти с ребенком, погрузил коляску в такси, и они умчались на полной скорости. Он обещал объяснить суть происходящего в машине, но ограничился всего одним замечанием:

– Вы все едете завтра в Милденхем.

Бетти, боявшаяся Уинтона с момента их первой встречи много лет назад, искоса взглянула на его профиль и не осмелилась что-либо спрашивать. Перед домом они остановились у почтамта, и Уинтон отправил телеграмму:

«Джип и ребенок у меня. Подробности письмом.

Уинтон».

Телеграмма помогла успокоить совесть, растревоженную видом одинокой фигуры у дверей. Кроме того, Фьорсен мог, чего доброго, обратиться в полицию. Остальное подождет до разговора с Джип.

Дел было много, они сели ужинать поздно, и разговор начался только после ухода Марки.

Джип начала свой рассказ, сидя у открытого окна, за которым Марки посадил два кустика гортензии, купленных на свой страх и риск в знак молчаливой признательности хозяевам. Она подробно, ничего не утаивая, рассказала всю историю своего неудавшегося замужества. Когда она дошла до Дафны Глиссе и сцены в музыкальном салоне, горящий огонек сигары Уинтона судорожно зашевелился. Оскорбление, нанесенное той, кого он обожал, показалось Уинтону столь немыслимым, что на минуту он остановил излияния дочери и принялся расхаживать по комнате. В ее доме, в ее собственном доме! И после этого она все еще жила с ним! Уинтон вернулся в свое кресло и больше не прерывал Джип, немного пугая ее своим молчанием.

Дойдя до событий текущего дня, она засомневалась. Стоит ли рассказывать отцу о Росеке? Разумно ли это? Уместно ли? Настрой на полную искренность, свойственную ее характеру, взял верх, и Джип продолжила рассказ, ничего не скрывая. За исключением нервного подергивания носков вечерних туфель Уинтон ничем не выдавал своего настроения. Когда она закончила, он встал и медленно затушил окурок сигары о подоконник. Посмотрев на откинувшуюся назад словно в изнеможении Джип, он воскликнул: «Боже мой!» – и отвернулся к окну.

В этот урочный час перед окончанием театральных представлений лондонские улицы погружались в некоторое подобие спячки. Тихое бурчание города нарушали только выкрики полупьяной женщины, спорившей со своим кавалером по пути домой, да стенания скрипки уличного музыканта, решившего еще немного подзаработать на черный день. Звук скрипки безотчетно раздражал Уинтона, поскольку напоминал о двух проклятых чужеземцах, которые так гнусно обошлись с его дочерью. Эх, если бы проучить их шпагой или пулей!

– Отец, – сказала Джип, – мне следует возместить долги. Тогда все будет так, как было до моего замужества.

У него вырвался раздраженный возглас. Уинтон не верил в библейское доброе отношение к обидчику.

– А еще я хочу сделать так, чтобы с этой девушкой ничего не случилось, пока не закончатся ее неприятности. Может, я могла бы взять немножко из тех, других денег, если мои средства недоступны?

Уинтон замялся, но не потому, что хотел отказать, а из чистого негодования: у него и в мыслях не было связывать деньги и месть.

Джип продолжала:

– Я хочу, чтобы он почувствовал, что я как будто никогда не выходила за него замуж. Возможно, долги с этим тоже связаны, как знать? Ну пожалуйста!

Уинтон взглянул на дочь. Как похоже это ее «ну пожалуйста» на другое, как похожа поза Джип в старом кресле со скрытым тенью лицом на позу ее матери! Его охватило ликование – она снова с ним. Снова с ним!

Глава 18

Спальня Фьорсена напоминала, по выражению горничной, свинарник, который ей приходилось чистить каждый день после его ухода. Ее обитатель имел особый талант к беспорядку, из-за чего казалось, что в постели спал не один человек, а целых трое. Одежда, обувь, щетки, вода, бокалы, поднос для завтрака, газеты, французские романы и окурки – все это находилось не там, где им полагалось быть. Застоявшаяся вонь сотен выкуренных в постели сигарет заставляла тех, кто подавал ему чай и воду для бритья, морщить нос. Когда утром первого по-настоящему летнего дня горничная привела к нему Росека, Фьорсен лежал который час на спине, сонно наблюдая за дымом сигареты и четырьмя мухами, вальсирующими в солнечном свете, пробивавшемся из-под зеленых жалюзи. Этот последний час перед окончательным подъемом он проводил в творческих поисках. В такие моменты лучше ощущались контуры музыки, и он проникался исполнительским вдохновением. За последнее время Фьорсен выдохся и сильно сдал, его творчество потеряло остроту, но в это утро он вновь почувствовал шевеление воображения, то состояние пульсирующего полутранса, в котором эмоции легко обретают нужные очертания, а разум прорывается к новым формам их выражения. Услышав стук в дверь и голос