Беглец пересекает свой след - Аксель Сандемусе

Я со слезами на глазах посмотрел на свои великолепные книги и решил, что с меня хватит. И с этим все мои возможности когда-либо стать библиофилом рухнули. Что толку от книг, если человек не может выбросить их из головы?

В отчаянии я поглотил буханку коричневого хлеба. Ничто и никогда не было для меня таким вкусным, как этот хлеб, хотя он был мокрым от слез поражения и раскаяния. Как лошадь, я упорно поглощал буханку, пока она не кончилась; после этого я рухнул на пол и завизжал, как загнанный поросенок. Судьба нанесла свой удар, и единственная в мире свинья лежала, корчась в агонии, слишком ужасной, чтобы ее выносить. Это было похоже на то, как если бы я проглотил раскаленный уголь. Прибыла помощь, и меня уложили в кровать, где я продолжал кричать. Привыкший к скудному рациону, мой желудок внезапно и без предупреждения получил целую буханку коричневого хлеба. Доктор вливал в меня лекарства, а я продолжал кричать; потом, когда в порядке эксперимента он влил в меня другой состав, я ревел как динозавр. Они вливали в меня лекарства, еду и добрые советы, пока я не заглушил собственные крики. Через восемь дней я снова был на ногах, и это было чудо, которое расходилось с намерениями врача. Я ни словом не обмолвился о том, что привело к приступу. Это я хранил в секрете.

Ранее я рассказывал об этом эпизоде своей жизни с совершенно иной точки зрения. Было время, когда он представлялся как история мальчика, который, выйдя в мир, был вынужден жить так экономно, что из-за этого подорвал здоровье. Он работал по двадцать часов в сутки и не давал себе отдыха, но он был примером для человечества. Я вижу по вашему лицу, что вы вдруг узнали эту историю. Да, это старая история с множеством вариаций. Обратите внимание, что глаза учителя наполняются слезами, когда он рассказывает о еде мальчика, которая занимает три четверти пространства и в книге, и во рту учителя. Ее было так мало! Картошка среднего размера, возможно, с небольшим количеством соли, но это чаще всего было на воскресный ужин. Я действительно кое-что знаю не только о зоологах, но и о библиофилах и голодающих художниках.

Сейчас я чувствую себя настолько свободным от дел такого рода, что вполне могу посмеяться над ними. Однако мало кто осмеливается смотреть на них, чтобы посмеяться. И после этого они лежат, как камни, в их сердцах.

САМОУБИЙСТВО

Дважды я совершал самоубийство, второй раз с помощью яда и на полном серьезе. В результате я проспал двадцать четыре часа, а проснувшись, испытал чувство гордости от того, что для избавления от жизни мне потребуется еще больше. Это было однажды, когда я уже совсем перестал пытаться бороться дальше.

Первая попытка была скорее похожа на генеральную репетицию. Мне было лет одиннадцать, когда меня охватило огромное желание увидеть себя трупом, вернее, чтобы меня видели таковым. Присутствовал и обычный мотив самоубийства: Месть! Человек убивает себя, чтобы другие плакали горькими слезами и содрогались от угрызений совести, что только пойдет им на пользу!

В нашем дворе стоял дуб, и под ним я сделал все приготовления, чтобы покинуть свой бренный мир. В полумраке раннего вечера я закрепил петлю на одной из нижних ветвей и, затаившись, стал ждать, когда кто-нибудь придет.

Первыми, кто прошел мимо меня, были двое семилетних детей. Я успел, пока они меня не заметили, встать на цыпочки и просунуть голову в петлю. В тот момент, когда они шли рядом, я высунул язык, ужасно скривился и уже готов был задохнуться.

Молодые люди остановились и уставились на меня. Они не не произнесли ни звука. Ситуация длилась, наверное, минуту. Их лица блестели в темноте. Хотя я находился лишь в полубессознательном состоянии, я получал огромное удовольствие от своего дискомфорта. В конце концов они отошли на несколько шагов и сразу же удрали. Тогда я освободил свою голову от петли и освободился от веревки.

Осознание того, что человек прибегает к таким мерам, не утешает, потому что его нынешние суждения основаны на предположениях настоящего, а не прошлого. Человек не вспоминает факты в их истинном свете. У меня не было цели кого-либо напугать. Я стремился скорее к сладострастному переживанию смерти через повешение. Поскольку меня больше никто не любил, я полюбил себя. Когда мир становится слишком обидным, мы остаемся одни, и кажется, что все против нас, наше воображение останавливается на петле. С повешением связано что-то вроде магии, которую нелегко объяснить. Наше выдающееся общество совершает, держа в руках закон, странный акт подвешивания людей в воздухе.

Я часто задумывался, не убил ли я человека только ради того, чтобы быть повешенным за это, ради риска быть повешенным. Нет никаких убедительных доказательств того, что человек находится в невыгодном положении на эшафоте или на кресте.

МОРАЛЬ И ТЕРРОР

Люди зрелого возраста учат нас разнице между добром и злом, так они себе представляют. На самом же деле они внушают нам нечто совершенно иное: они мстят нам за свое собственное детство.

В раннем возрасте мы развиваем в себе чувство осторожности. Мы не можем знать, когда наши старшие найдут повод напасть на нас. Мы ходим в состоянии вечного страха перед всем новым. В школе учитель ругает нас за то, что мы не задаем вопросов, а причина в том, что на педагогических конференциях он постоянно твердит, что у детей пытливый ум. Но учитель забывает, о чем именно ребенок хочет спросить. Он на полном серьезе воображает, что ребенку может быть интересно узнать точную численность населения Либерии. Ребенок вскоре узнает на собственном опыте, что вопрос на уроке может привести практически к чему угодно. Он может затронуть пару тем, которые его учителя считают опасными. И что это могут быть за темы, невозможно узнать заранее; они могут проясниться, например, не более чем неожиданным словесным нападением и последующим дождем ударов. Давайте, дети, задавайте вопросы! Нет, спасибо! Мы все задавали вопросы и вскоре, к своему ужасу, узнавали, к чему они приводят. Более того, дети слишком умны, чтобы задавать вопросы учителю, который выпрашивает их. Они знают, что он еще более опасен, чем другие.

Основы нашей робости были заложены в те времена, когда мы с опаской относились ко всему, что напоминало о новизне, не будучи