Беглец пересекает свой след - Аксель Сандемусе

все еще чувствую себя в тисках того, что повелевает: Ты не должен выставлять себя на посмешище в таких вопросах, о которых могут говорить только священники и писатели; у тебя есть разрешение только сказать, что у нас сегодня хорошая погода, или, возможно, что погода отвратительная, или упомянуть об урожае картофеля и жалком состоянии твоей двенадцатиперстной кишки. Но ты никогда не должен заходить глубже этого, чтобы никто не испытывал неловкости из-за тебя. Не пытайтесь рисовать завтрашний рассвет; если вы это сделаете, люди опустят взгляд и почувствуют надвигающуюся опасность. Они учуют мудрость, как дьявол чует кровь христианина. Но, возможно, раз или два в жизни, если вы окажетесь наедине с Янте, он снимет свою защиту. Ему нужен воздух. В этих обстоятельствах в его голосе прозвучит что-то странное, похожее на слезы. Но как он сможет распутать этот клубок ошибок и отклонений? Он не использовал свой шанс в юности, и возможность больше не стучалась в его дверь.

Запрет думать и говорить был самым сложным из всех барьеров, которые стояли на моем пути в то время, когда я был полон решимости найти свой путь к знаниям. Янте заключил истинное знание в мощную крепость из стали и бетона. Эти стены невозможно пробить ни одним известным инструментом или даже динамитом. И тем не менее, он будет держать дверь открытой при малейшем намеке на детское волшебство. Я часто использую это, много раз использовал это здесь, детскую форму аргументации: Я просто сижу здесь и разговариваю, разве вы не видите, и почему я не должен этого делать? Я говорю, вот и все, и, конечно, в этом нет ничего плохого. Я просто продолжаю говорить; какая разница, если я просто продолжаю говорить? Это не может никому навредить, так что позвольте мне продолжать говорить. Почему бы и нет, если я сижу спокойно и говорю? Нет никакой разницы, что я говорю, я просто сижу здесь и говорю.

Янте все еще держит меня на крючке, хотя вы бы отрицали это, если бы видели, как я изменился. Но Янте теряет свою хватку. Прошло уже некоторое время с тех пор, как я впервые осмелился отпустить женщину, когда она не хотела уходить. Ни одного бедного дьявола в моем сердце больше не волнует, будет ли моя потенция обширной и устоявшейся. Я сменил свой рай. Вернее, я потерял свой рай. Тот, кто разрушает свой рай, вряд ли обретет другой. И это только к лучшему.

ПРОДАЖНАЯ МАТЬ

Свидетеля или жертву выставляют преступником — но разве так было не всегда? Нет, не всегда; жизнь может быть гораздо более запутанной. Было дело оптового торговца по имени Остерби и девушки Людовики. В конце концов, решить, кто же был истинным виновником, оказалось довольно проблематично.

Мы, дети, знали понемногу обо всем в своем маленьком мирке, но мы не говорили о том, что знали, потому что ясно понимали, что так будет правильнее. Во-первых, мы давно знали о Людовике и Остерби. Сама она была удивительно немногословна при каждом упоминании этой темы, но она не могла держать язык за зубами — она находила необходимым делать определенные намеки на карманный платок и окно: если платок не был замечен висящим на окне, Людовика никогда не входила в дом.

Она была утонченной. В отношении детей рабочего класса все необычно — одни утонченные, другие нет. Я уже говорил об этом раньше и, возможно, предложил вам частичное объяснение. Это не имеет ничего общего с деньгами, по крайней мере, не поверхностно. Оле Эспен Андерсен был утонченным и как и Георг Хольм. Когда они стали немного старше, утонченные люди их типа постоянно ссылались на «простых рабочих». Рабочий всегда недоволен своей участью, заметил мне один из моих элегантных кузенов, — «… Мы, другие, часто можем найти большее удовлетворение».

Людовика была швеей, хотя это не имеет прямого отношения к вопросу о глупости. Она была утонченной. Она была невысокой и пухленькой. Когда она появлялась на улице, то вела себя с величайшим достоинством, и она была гордостью и радостью Фрекен Нибе. Фрау Остерби была потрясающей женщиной с подлинной утонченностью, чопорной и неприступной манерой поведения — она активно участвовала в миссионерской работе за рубежом.

В мире случается много странного, и вряд ли кто из действительно опасных свидетелей наткнулся бы на факт, имевший место между Остерби и Людовикой, если бы первый не забыл однажды опустить оконную штору. В соседнем дворе было так много тех, кто имел возможность наблюдать это необузданное зрелище, что обычный свидетельский страх был значительно ослаблен благодаря большому числу этих свидетелей. Сетки закона Янте тонкие и защищают все стороны, то есть удерживают все стороны. Но в тот день не повезло, и Остерби проскользнул мимо; это было так успокаивающе для самого себя — знать такие вещи о действительно изысканном человеке.

Мать Людовики не обратилась в полицию. Она пошла к Остерби и пролила слезы по бедной Людовике…

Вскоре после этого брат Людовики занялся бизнесом. Мать Людовики купила небольшой красивый сад. Отец Людовики был колодезным копателем, но теперь он вдруг стал разъезжать по деревне на мотоцикле. Остерби исхудал и стал проводить долгие часы по ночам над бухгалтерскими книгами; торговец из Янте может быть обеспеченным, но редко становится миллионером.

Конечно, существовал надежный выход из затруднительного положения: Остерби мог все рассказать жене, ведь это была единственная угроза, которая висела у него над головой. Обратиться в полицию — вот что с самого начала было запрещено природой в изысканной семье Людовики. Но Остерби не мог заставить себя рассказать об этом жене. К тому же, поскольку он все равно был на крючке, карманный носовой платок все равно продолжал иногда украшать его окно.

Все шло так, как шло в таких делах с тех пор, как начался мир: сначала он погубил себя и получил нож в грудь, в конце концов, даже так. Фрау Остерби плакала, кричала и продолжала в том же духе. Через неделю супруги уехали из города.

Понятно, что человек вынужден пожалеть Фрау Остерби, что и сделал Янте после того, как его злое удовлетворение исчерпало себя. Но можно было бы, например, сделать это несколько раньше. Людовика тоже становится объектом нашей жалости, но никто в «Янте» не жалел ее — жалели ее мать, что у нее была такая дочь!

Единственная цель этого анекдота — показать, что свидетели действительно решаются высказаться, когда их достаточно много и когда ситуация