В начале было Слово – в конце будет Цифра - Маргарита Симоновна Симоньян

и этот бессмысленный день сурка повторится сначала, и как он устал от круговорота начал и концов, ведь он даже не сурок, а броненосец – а впрочем, никто не может знать достоверно, о чем думает броненосец, ведь, как сказало бы в такой ситуации ИЯ: чужая душа – Потемкин.

Когда самолет запыхтит обратно, измученная Иудейской пустыней шайка мгновенно захрапит. Не уснет один лишь Иуда (не считая, разумеется, сидящего за штурвалом Маска). Брезгливо оглядывая храпящих, Иуда вспомнит благословенные античные времена, когда вокруг было много богов, все они были проказливыми шалунами, пьяницами и развратниками, с ними было о чем поговорить и договориться, не то что этот, единственный, суровый и нетерпимый аскет – ни себе, ни людям, – в которого Иуда чуть было не поверил в той своей жизни. Вспомнит он и свою первую шайку, которая, в сущности, была ничем не лучше второй, только болтливее.

Как попал в эту шайку он, иудеянин – не галилеянин, в отличие от остальных двенадцати оборвышей – он бы точно уже не припомнил. Кажется, в пышном Капернауме, на берегу Галилейского моря, кишащего промысловой рыбой, Иуда впервые увидел, как этот, бродяга со спутанной молодой бородой, нахально лезет на кафедру в дивной маленькой синагоге, по-гречески украшенной витыми ветвями, а невежественные галилеяне не только слушают его, открыв пасти, но еще и бросают шекели в коробку одному из его подельников. Иуда улыбнется, вспомнив, что подумал тогда: «Вот бы мне такую коробочку!» – а вслух сказал:

– Как мне познать истину, Учитель?

– Следуй за мной, – сказал этот, и Иуда, умилившись предсказуемости нахала, последовал.

И что ему оставалось, кроме как стать любимым учеником оборванца, которому полоумные иудеи нет-нет да и подбросят шекель в коробочку, хотя в родном Назарете оборванца спустили с небес на землю (почти в прямом смысле слова, поскольку его спустили с холма), на что он, со свойственным ему самомнением, промямлил только: «Нет пророка в родном отечестве». Куда было деваться Иуде из Кариота, выросшему без отца в солончаках пустыни Негев, где ни рек, ни озер, ни оливок, ни фиников – видели бы они Кариот, эти безоблачные галилеяне, привыкшие руками ловить тиляпию в этом своем Галилейском море и, не поднимая глаз, срывать с дерева смоквы (как затопал, как разобиделся этот, когда раз в жизни смоковница оказалась неплодной!), видели бы они гиен и полынь в пустыне, где радостно только рогатым гадюкам – постыдился бы этот при Иуде рассуждать о Господней любви.

Пришлось кланяться, делая вид, что преклоняешься, слушать малопонятные бредни, заискивать – именно тогда у Иуды возникла подобострастная привычка к уменьшительно-ласкательным суффиксам. Пришлось ночевать со всей шайкой в чистом поле – и ладно было бы чистым, так ведь пыль везде, невыносимая иудейская пыль, – таскаться по самым вонючим лачугам, пить уксус вместо вина – и кому! – ему, сыну славного колена Иудиного, его предка и тезки, в честь которого, между прочим, и назван иудаизм – и перед кем! – перед выскочкой из того же колена – всем ведь известно, что муж Марии, простой галилейский плотник Иосиф, из их, Иудиного, племени, а значит и сын его, этот, – он тоже соплеменник Иуды (ну, если только святоша Мария не загуляла с кем-то другим).

– Или вы всерьез верите, что папаша этого – Бог? Да он сам в это не верил! – Иуда и не заметит, что скажет это вслух, и спасательный самолет ответит ему строевым казарменным храпом.

Ох, как же бесил его этот, недоиудейский выскочка! Чего стоил один тошнотворный вечер в Вифании, когда в глиняной голой лачуге Мария из Магдалы, известная всей Иудее блудница, вылила целый алебастровый сосуд драгоценного мира этому на ноги и вытерла их своими распущенными волосами цвета чистого золота, клянусь, никогда не видел таких красивых. Иуда не выдержал тогда и единственный раз возмутился, мол, зачем такие траты, можно было продать это миро за триста динариев и накормить кучу нищих (плевать, честно сказать, на нищих, но за триста динариев нужно год работать на винограднике – это же просто идиотизм лить год пахоты кому-либо на ноги!).

Но этот сказал тогда Марии из Магдалы:

– Прощаются тебе грехи за то, что в тебе много любви.

Иуда выбежал из лачуги и его еще долго рвало во дворе, там, где у них было отхожее место.

Никогда бы не стал он, потомок и тезка основателя иудаизма, пачкаться об эту шайку, от которой всегда несло рыбой, презирающую иудейский закон, (который сам он, никогда ни во что не веривший, соблюдал из чистого уважения к предку), исцеляющую по субботам, жрущую в пост, шайку-лейку, поливающую грязные ноги изысканным миром, никогда бы он не подошел к ним на расстояние рыбной вони, если бы они не назначили его казначеем и если бы никому из двенадцати пустоголовых фанатиков даже в голову не пришло проверить, как он там казначействует, много ли шекелей накидали ему доверчивые иудеи; даже открыть хоть разок вверенную Иуде коробочку никто не удосужился, хотя досуга у них было хоть рваными неводами греби, этот же им заповедовал не пахать, не сеять, а жить как птички – отец, мол, сам будет вас кормить. Ага, как же! Кормил он меня в Негеве, посреди солончаков и гиен!

А надо, надо было открыть коробчонку и удостовериться, что она пуста, как солончаки, и могли бы тогда догадаться, что тридцать шекелей необходимы ему как вода в пустыне Негев, потому что одна гречаночка отказалась его целовать, если он ей не подарит раба, а раб на рынке у Храма как раз столько и стоил, и, если бы они когда-нибудь интересовались его, Иудиной, жизнью, то могли бы протянуть ему руку или хотя бы схватить его за руку, и тогда он не продал бы этого фарисеям за цену раба.

«Что делаешь, делай скорее!» – сказал ему этот на том тайном пасхальном ужине, когда Иуда уже договорился, что выдаст его поцелуем, и этот протянул ему кусок хлеба. Можно подумать! На что он рассчитывал? Что он, потомок Иуды и сам Иуда, оробеет и передумает из-за куска хлеба? Единственное, о чем он в этот момент думал – это не продешевил ли. Тридцать сребреников за поцелуй – мало это или достаточно? Магдалина, небось, продавала свои подороже.

За этими мыслями незаметно останется позади мерцание воспоминаний Иудейской пустыни, и масличные сады Святого Афона, и коринфские колонны Святого Петра. Затем самолет полетит над клокочущими помоями захлебнувшейся в собственных отходах Европы, над осклабленной челюстью Скандивании, и наконец в иллюминаторах мелькнет тусклый свет керосиновых