В начале было Слово – в конце будет Цифра - Маргарита Симоновна Симоньян

Охнет и осядет на сломанные кадупулы раненая львица, заливая газон вяжущей плазмой, тем самым ампутировав своему детенышу главный детский орган – уверенность в несокрушимости мира, заключенного в объятиях мамы. Обитатели Района собьются в стайку в дальнем углу, белуха спрячется в мраморный грот, синий вол заползет в коралловую берлогу вместе с орлом.

– Фас! Фас! – бесполезно выкрикнет Петр, пытаясь натравить гигантского австралопитека на герпесного Эдика, но австралопитек только гуще замашет ониксовыми ресницами, как ребенок, стоящий на подоконнике высокого этажа, не понимающий, почему в комнате все вдруг раскричалось и заметалось и почему перекошено ужасом лицо матери.

– Бесполезно, они не запрограммированы на агрессию! – крикнет Альфа Омега и вдруг, сказав это, он просияет – будто что-то внутри него осветится его знаменитым фонариком. Он быстро покрутит головой, разметав шелковистые волосы, и обнаружит Гитлера, выплевывающего команды, развалившись в походном гамаке под двустволой смоковницей. –  Ах же ты… Лох серебристый! – крикнет Альфа Омега и для пущей оскорбительности добавит: – Гитлер капут!

От такой невообразимой наглости Гитлер возопит, как укушенный саранчой, шайка, бросив разграбление Района, рванет к оскорбившему верховную власть Альфа Омеге. Петр, отбиваясь мечом, захрипит:

– Что ты сделал? Они же тебя распнут!

– Именно для этого! – крикнет Альфа Омега.

Бандиты схватят его, свяжут и повалят на сломанные лепестки, как мешок собачьего корма. Ветер, ворвавшийся в прореху наностены, разлохматит драгоценные перья дорожек. Самодовольной, легкой походкой, в своих древнегреческих щегольских сандалиях к Альфа Омеге подойдет Иуда, прятавшийся, пока стреляли, за статуей древнегреческого Нарцисса.

– Попался? Надо ли мне спрашивать у толпы, что с тобой сделать? – Иуда обернется на подельников и даже облизнется, будто предвкушая невиданное угощение. – Гвозди тут есть?

– Я видел, тут монтажный пистолет валялся и дюбели! – услужливо скажет Эдик.

– Тащите!

Шайка тут же поднесет Иуде все, что он потребовал, и покажет, как этим пользоваться. Никому не позволит Иуда помогать ему распинать Альфа Омегу, даже Гитлеру. Он все сделает сам. За две тысячи лет он не забыл ни одной детали, которую видел, когда прятался, накрывшись платком, в той толпе и кричал с ней в унисон, в зависимости от того, что она кричала, то: «Распни его!», – то: «Спаси его!»

Иуда прекрасно запомнил, как связанного укладывают на крест, как подгибают в коленях ноги, как металл входит в мягкую плоть, как хрустят, разламываясь, кости, как растекается кровь и на лице распятого застывает гримаса смертельной муки.

Бандиты мгновенно выстругают из двустволой смоковницы две увесистые перекладины и сколотят крест. Иуда подойдет, приминая драгоценные перья гуйя, расправит пальцы поваленного бандитами Альфа Омеги краешком пыльной сандалии и как бы невзначай наступит ему на руку. Альфа Омега только крепче сожмет упрямые челюсти – так, что на его эпидермисе высшего сорта даже выступит не свойственный этому сорту пот. Иуда медленно и любовно разложит Альфа Омегу на струганых досках смоковницы. Подогнет ему ноги. Как и его питомцы, Альфа Омега совершенно не будет сопротивляться.

Петр, ошеломленный поступком Альфа Омеги, умудрится вырваться из лап разъяренной шайки и подлетит к создателю Района как раз в тот момент, когда Иуда занесет над ним строительный пистолет, заряженный толстым дюбелем с прочной резьбой. Петр уже изловчится схватить Иуду за локоть занесенной руки, как вдруг услышит грозный окрик лежащего на кресте:

– Отойди! Такова моя воля!

Петр ошеломленно взглянет на Альфа Омегу, но, увидев пылающее решимостью лицо, не осмелится перечить его воле, какой бы неисповедимой она ни была, и отпустит руку Иуды. И тут Иуда услышит те же слова, что услышал от этого две с лишним тысячи лет назад:

– Что делаешь, делай скорее!

Строительный пистолет задрожит в левой руке Иуды, и, если бы он не стоял на коленях над распластанным на смоковничьих досках Альфа Омегой, он точно рухнул бы прямо в рвотные массы святой свиньи, неутомимой в своей тошноте.

Качнувшись, Иуда на миг провалится в белесое солнце, внезапно оно обернется прекрасными волосами цвета чистого золота, вытирающими пыльные ноги – и кормилица всех преступлений взорвется кровью в его разбавленных глазах, но даже это обильное кровоизлияние не заставит его промахнуться – и он вгонит строительный дюбель в привязанные к доске стопы Альфа Омеги.

Петр, скрученный полудюжиной отборных бандитов, расшвыряет их и, отбиваясь нунчаками, снова рванет к Альфа Омеге.

– Оставь, Петр! Так надо! – упрямо процедит Альфа Омега сквозь сжатые челюсти.

Услышав приказ своего создателя, пассифлора в миг оплетет одну из ног Петра, останавливая его шаг. Петр, потрясенный и ничего не понимающий, уставится на Альфа Омегу, и его искаженные болью черты в этот миг покажутся Петру почти незнакомыми, и он только прошепчет:

– Кто ты, воин?

24

Я есмь Альфа и Омега, начало и конец, – говорит Господь, который есть и был, и грядет.

Откровение Иоанна

– Он Альфа и Омега, Начало и Конец, Первый и Последний, – прохрипит Иоанн и продолжит, жуя окровавленные губы, отчаянно бормотать молитву о чуде, без всякой, впрочем, надежды – памятуя о том, как однажды, после самой истовой из всех неистовейших молитв, в самый длинный и самый треклятый день всех времен, Господь в чуде ему отказал.

Распластавшись на серых камнях Бухты Благополучия, в полузабытьи Иоанн вспомнит, как он молился, когда книжники и фарисеи, позавидовав славе Христа и приревновав к нему собственный свой народ, приговорили его к смерти, и чудо тогда произошло: испугавшись народного гнева, иудейский первосвященник отправил Христа на суд римского прокуратора Понтия Пилата, которому некого было к нему ревновать и завидовать нечему – Риму не было дела до иудейских мессий, Рим наслаждался своим языческим величием, не чувствуя, что, и сам он, и язычество доживают последние никчемные столетия.

Иоанн молился о чуде и когда Понтий Пилат, не найдя за Христом никакой вины, отправил его к царю, правившему в тот век Иудеей, и чудо снова произошло – Христос, от которого царь, уже наслышанный о нем, ждал фокусов, наскучил ему своими непонятными проповедями. Царь посмеялся над ним, но все-таки, обрядив его в светлые одежды, обозначавшие невиновность, отпустил восвояси.

И снова молился о чуде верный и самый молодой ученик Иисуса, когда его Учителя вернули Пилату и рядом с преторией собрался народ, который за этот короткий срок уже успел разлюбить Христа, так же быстро, как полюбил, – неверный народ, потерявший способность видеть что-либо, включая истину, лишившийся зрения не от бессонных трудов в темной пещере, записывая эту истину для потомков (как через много десятилетий сам Иоанн), а по наущению сатаны и