Человек, который любил детей - Кристина Стед

себя Христианином, бредущим к Бьюле; как они с Дэном, Христианином и Уповающим, увидев в вышине (где-то над полями Западной Виргинии) Небесный град, сбежали из Замка Сомнение, отомкнув запоры узилища золотым ключом Обетование[57]. Но что сулил им этот ключ? Обещание достичь зеленых холмов юности и познать мир. Никто не расспрашивал Луи о том, как она провела лето (ни раньше, ни теперь), так что этот мир был ее тайной Месопотамией и обителью удовольствий, хранимой ангелами, долиной камней и землей, укрытой тенью птичьих крыльев, всеми диковинными странами, небесами, сферами и песнями, сходившимися на одном маленьком плато, известном людям под названием Боливар-Хайтс, а самой Луи – как ее собственные мечты, воплотившиеся в реальность. Девять месяцев в году заполняли мелкие невзгоды, ее мучили растерянность, нерешительность и все прочие противные несуразности предподросткового возраста, когда тело постоянно грязное, окружающие раздражают, нравственные ценности вызывают тошноту, а мозги – самый настоящий отстойник сомнений; но три месяца в году она жила в атмосфере доверия, самоуважения и любви.

Стойла от амбара отделяла пыльная деревянная лестница, которая вела на чердак конюшни. Луи стала подниматься по ней, представляя, будто она ступает по золотым ступенькам. Наверху она увидела два проема без дверей. В правой части чердака стояла армейская койка, на которой спал на спине с открытым ртом дядя Барри. На его впалой щеке плясал желтый блик от солнечного луча. Тридцатипятилетний дядя Барри, последыш старушки Эллен, был на год моложе Хенни и так же, как она, строен и темноволос. В пределах досягаемости его свисавшей с койки руки стояли две порожние бутылки из-под виски, такие же, как те, что Луи в разное время и в разные годы, обследуя Монокаси, находила в комнате Барри, в бильярдной, в комнате-ротонде, на галерее, в навозной куче, у живой изгороди вокруг загонов для коров, в туалете конюха за сараем, где держали рассаду. Садовника и конюха уволили; и теперь на пахнущем сеном пыльном чердаке Барри устроил себе новое гнездышко. Это была святая святых пьяницы, где Барри, король уединения, возлежал в полном блаженстве. Луи рассматривала храпящего мужчину. Рослый, когда-то он был красив, но теперь отрастил брюшко. Барри нравился Луи. Обычно дома его не бывало, и даже Луи подозревала, что в Балтиморе у него есть женщина. Как говорили, он «весь в отца, яблоко от яблони недалеко падает». От кого бы дети это ни слышали, они не удивлялись. Барри любил выпить. Взгляд его больших глаз, казалось, был обращен внутрь него самого. Ходил он враскачку. Иногда, улыбаясь в свои темные усы с какой-то бессмысленной иронией, что-то тихо бурчал, бормотал, обращаясь к Луи в присущей ему очаровательной балтиморской манере говорить едва слышно. Луиза у Барри не вызывала отторжения, он даже проявлял к ней интерес, вялый такой, словно смотрел на нее издалека, а бывало, показывал ей что-нибудь любопытное. Некогда, в далеком прошлом, он изучал технологию окраски тканей, намереваясь устроиться на работу на шляпную фабрику в центре города; затем вместе с сотрудником Университета Джонса Хопкинса[58] по ночам печатал порнографические книжонки на маленьком типографском станке. Заработав на этом немного денег, он вскоре бросил всякую трудовую деятельность и целиком посвятил себя пьянству, которое теперь стало для него единственным родом занятий. Барри был наделен обаянием и никогда не обижался: Луи он нравился. Какое-то время она наблюдала за ним, но потом ей это наскучило. Ничего ведь не происходило: он не вскрикивал во сне, ему не мерещились змеи, он не пробуждался. И она решила вернуться в комнату экономки, куда ее путь пролегал через площадку, где седлали лошадей, и теперь уже опустевшие кухни.

– …и сказала, что отравится роданексом,– говорила старушка Хелен,– потому что Барри не хотел на ней жениться, чтобы избавить от позора. Ох и намучилась я с ними. А помнишь ту несчастную… как же ее звали?.. Ну ту, из семьи Слеев… Ага, Делия! Ее обнаружили на полу в ужасном состоянии после того, как она выпила «долорил»![59] А в прошлом году – помнишь? – под кустом нашли женщину, которая наглоталась нокселя – таблеток двести выпила. Отец небесный!

– Есть множество способов покончить с собой, – нетерпеливо перебила мать Хенни. – Роданекс – это старомодно. Думаешь, я стала бы травиться роданексом? Не хотела бы я сжечь себе все внутренности – и выжить, чтобы рассказать об этом. Вот идиотки! Я уж лучше утопилась бы. Или можно сунуть голову в духовку! Говорят, не такой уж противный запах. Ну, не знаю. Я думала попросить своего зубного врача дать мне что-нибудь такое – серинтол, нет, таллоксид. Надышался, и привет, нет тебя. Невирон тоже подойдет. Роданекс, ментракс, альгезид – зачем так мучиться? Есть много других способов. Например, Сэм хранит дома вотарол, это средство против паразитов, его сыплют в щели. А что? Барри мог бы мне его достать, да кто угодно: это не дефицит. Но чтоб проглотить двести таблеток нокселя… У меня бы сердце не выдержало, такого бы я точно не вынесла. Да и топиться тоже не очень приятно. Я подумывала о том, чтобы вскрыть себе вены в горячей ванне. Слышала, что какая-то женщина так сделала. Но, пожалуй, я бы сильно ослабела. Зачем мучиться в последние минуты жизни? Есть масса других способов. Я вот хотела подружиться с каким-нибудь врачом и затем вынудить его дать мне какое-нибудь средство. Чего проще! Знакомишься, сходишься с ним поближе, потом он от тебя устает, а ты ему докучаешь, говоришь, что беременна или что-нибудь в этом роде, или просишь лекарство, и он дает что-нибудь сильнодействующее. Или приходишь к нему на прием, а он, полностью доверяя тебе, ненадолго покидает кабинет или специально оставляет незапертым шкафчик с медикаментами… Черт возьми, я придумала сотню вариантов. Ментракс – это для глупеньких служанок. Фламексид – слишком противно, к тому же легко выявляется. Револьвер – не для меня: рука будет дрожать! Уверена, я промахнусь бы, да и где застрелиться, не знаю. Вот при родах – другое дело: тебе хочется умереть, но в то же время хочется увидеть ребеночка. У меня роды проходят не так уж тяжело, и когда я уже начинаю молить, чтобы меня утопили вместе с ребенком, младенец как раз появляется на свет, и я начинаю думать о нем. А вообще-то я почти не болею. Хотя, казалось бы, такую тощую калошу, как я, должны одолевать все хвори, какие есть на свете. Думаете, я чем-нибудь болею каждую зиму? Только старый кашель мучает. Уверена,