Любовь моя Ана - Софья Асташова

Просто-напросто она лежала дольше всех и всех уже заколебала. Регулярно она устраивала скандалы. Ну как скандалы – так, микробунты, но в нашем тихом отделении это было существенным нарушением порядка.

Вся такая нервная и дёрганая, она давила на одну и ту же ноту:

– Почему вы ко мне так относитесь? Я же вас по-человечески прошу?!

«По-человечески! По-человечески! По-человечески!» Я кожей ощущала её раздражение. Наша палата была напротив сестринской, где она просила медсестру переставить ей на ночь капельницу, чтобы она могла переодеться в ночнушку. Многие пациенты спали с капельницами, но я не слышала, чтобы ещё кто-то о таком просил.

По-человечески – это что вообще такое? Благодаря ей я задумалась, а что это значит – по-человечески? И как персонал на самом деле к нам относится? Напрашивается ответ: как к безмозглым существам, которые ладно себя мучают, но как от наших закидонов страдают родители? Безмозглые, эгоистичные и, откровенно говоря, не совсем человеки. Так как к нам можно относиться по-человечески? Относились они к нам, ни больше ни меньше, как мы того заслуживали. Хотя мне легко говорить – ко мне все относились хорошо. Я ничего не требовала. А Лиса продолжала требовать к себе человеческого отношения.

Она привлекала внимание. Я наблюдала за ней с интересом. Она просыпалась всегда первая. Для неё открывали душ раньше (напрасно она возмущалась) назначенного для всех времени, чтобы она могла помыться одна без чужих глаз, если не считать глаз санитарки.

Она была патологически помешана на чистоте. Мыла руки каждые пять минут. В палате хранила рулоны целлофановых пакетов и клала в них отдельно каждую вещь. Но за едой становилась до нелепости неряшливой. Не было ни одного приёма пищи, чтобы она не раскидала еду возле тарелки. Но она будто этого не замечала. На столе после неё всегда оставались жирные пятна.

Поначалу я ей сочувствовала, пыталась разглядеть, чего в ней больше – глубоко скрытого несчастья (хотя все мы были несчастны) или коварства? А потом она объявила мне войну. Всё время делала мне замечания. Я слишком громко говорю. Я слишком громко перелистываю страницы, когда читаю книгу.

– Можно потише! Ты специально это делаешь? – возмущалась она.

Я, конечно, не делала ничего специально. Я не реагировала. Так и лежала на кровати поверх покрывала, притворяясь, что не замечаю, потому что, если не отвечать, можно представить, что я одна у себя дома.

Она была деспотична и требовательна без каких-либо на то причин.

– Посмотри на свои руки, – говорила она мне за столом, когда мы садились есть.

– Что? – спрашивала я.

– Ты вообще руки моешь? Посмотри, они же грязные.

Я смотрела на руки, которые были испачканы в краске после того, как я рисовала картину по номерам.

– Не твоё дело, мою я руки или нет.

– Что все такие нежные, – говорила она с шипением, закатывала глаза и демонстративно отворачивалась.

Во мне боролись бешенство и жалость, ярость и сочувствие. Я сдерживалась, по большей части игнорировала её замечания – молчала или смеялась в ответ. Но мой безмерный цинизм не имел границ (всё-таки я тоже болела), и в отместку я придумала про неё шутку:

– Её положили не в то отделение. Ей надо к обычным психам, – громко говорила я при любом удобном случае, когда кто-то заводил разговор про Лису. В ответ получала сдержанные смешки и шиканья:

– Тсс, тсс, она же услышит.

Лиса сидела за соседним столом и сосредоточенно рисовала картину по номерам. Глуповатая улыбочка застывала на моём лице, и я пыталась сделать вид, что мне наплевать – пусть слышит. Действительно ли мне было наплевать или нет, я не знала, но своей шуткой гордилась. Её место среди обычных психов – может, и моё тоже.

Однажды, после очередного случая, когда она сказала мне, что я неправильно чищу зубы, мне в голову пришла гениальная мысль, и я удивилась, как не додумалась до этого раньше. Я стала действовать.

– Ольга Александровна, можно задать вам деликатный вопрос? – поймала я в коридоре дежурного психиатра.

– Да, Соня, конечно.

– Вы знаете, я лежу в первой палате, – начинаю я издалека.

– Да?

– Могли бы вы переселить меня в другую палату?

– А что случилось?

– Просто я лежу рядом с Лисой, а она…

– Да, конечно, – она не даёт мне закончить фразу и подзывает санитарку: – У нас есть свободные кровати в четвёртой палате?

– Да, – отвечает санитарка.

– Помогите Соне переселиться.

– Прямо сейчас? – удивлённо спрашиваю я.

– Ну а когда?

– Спасибо большое, Ольга Александровна! – говорю я и хлопаю в ладоши. Это оказалось так просто.

Мы с санитаркой заговорщицки хихикаем, когда она помогает мне перенести вещи в другую палату.

– Лиса тебя достала, да? – спрашивает она.

– Ага, – отвечаю я.

– Она кого угодно достанет.

В этот вечер я люблю всех – санитарок, медсестёр, врачей и даже Лису. И я определённо чувствую себя победителем в нашей войне.

– Ты из-за меня переехала? – спрашивает Лиса за завтраком. Она намазывает масло на хлеб и сверху кладёт сыр.

Мне становится паршиво. Я не знаю, что сказать. У меня треснула губа, во рту привкус крови.

– Нет, не из-за тебя, – только на это меня и хватает.

– Какие все нежные! Слова им не скажи! – бурчит она с полным ртом хлеба и сыра.

Мои новые соседки по палате оказались не намного лучше Лисы, а может, и хуже. Всё-таки я, как и она, любила тишину, привыкла уходить вглубь себя, а они привыкли гоготать и ругаться матом. Я прячу голову под подушку. Не переезжать же мне во второй раз.

Они игнорировали утренний распорядок. Медсёстры просили, чтобы я позвала своих соседок, но и это не заставляло их встать. Завернувшись с головой в одеяло, они спали до последнего, пока не получали персональное приглашение на «температуру! давление!» – их выкрикивали по фамилиям. Но на по-настоящему особом положении была другая девочка в стационаре. Алла. Она лежала во второй раз за последние пару месяцев, и некоторые из девушек помнили её по первой госпитализации.

– Она блатная, – говорили они. – Интересно, кто её родители?

– Может, главный врач какой-нибудь? – кто-то высказывал своё предположение, а остальные кивали.

Только я, одна я знала, как они ошибаются. Я видела её отца по федеральному телевидению и на «Ютубе». Слышала, что он говорит о таких, как мы, простых людях. Знала, какой доход он задекларировал в прошлом году – неизмеримо больший по сравнению с депутатской зарплатой.

Это знание придавало мне чувство, будто мы обе оказались на особом положении. Она из-за своего отца, а я из-за того, что знала,