Любовь моя Ана - Софья Асташова

новости. Лучше бы я это не делала. Они были похожи то ли на постапокалиптический фильм-катастрофу, то ли на фантастический боевик. Мы были так далеко от этого. Я была так далеко от этого.

Каждый день я надеялась, что к нам не положат никого нового. Каждую новенькую я ревновала. К врачам. К Ане. Конечно, я знала, что анорексия приобрела масштаб эпидемии. И мне нравилось к месту и не к месту приводить угрожающую статистику: каждые 52 минуты в мире от РПП умирает один человек. Анорексия – самое высокое по смертности психическое заболевание. Самое высокое, чем все другие, вместе взятые. Ни от шизофрении, ни от депрессии не умирает столько людей, как от анорексии. Я хвасталась, будто это моё достижение, и заглядывала в глаза каждому, пытаясь отыскать там вопрос: «А ты тоже можешь умереть?» Конечно, я только этим и занимаюсь!

Но только не в стационаре. Там мы проводим всё время в основном за едой. На самом деле распорядок дня подчинён правилу трёх – три полноценных приёма пищи и три перекуса, но, когда говоришь «шесть» – это звучит куда более устрашающе. Не больше трёх часов между трапезами. Еда для радости тоже положена три раза в день.

На третий день, когда после завтрака еда тяжёлым комом, хотя я съела далеко не всё, что было на тарелке, упала в желудок, я впервые осознала, что́ потеряю. Потеряю все свои золотые монеты, всю вымученную за двенадцать лет ценность. Мой хедж-фонд лопнет, как пузырь мыльной пены.

Просыпаясь в благословенной темноте – ещё очень рано, и все, кроме меня, спят, – я всё ещё ощущала кости под кожей и радовалась, радовалась. Продолжала проверки тела – рассматривала тонкое запястье, ощупывала тазобедренные кости, впадину солнечного сплетения – это всё, что худого у меня осталось. Потом солнце заполняло длиннющий коридор, вдоль которого расположены палаты и обеденные столы, как нас заполняли едой.

Я воображала, надеялась, что не растолстею и вся съеденная еда пойдёт не в подкожную жировую клетчатку, а на восстановление внутренних органов. Также я воображала, что все здесь будут такие же, как я. Ведь все анорексички одинаковые, до боли одинаковые.

Оказалось – не все. Конечно, у каждого была своя история. Но удивительно, что многие девочки потеряли вес не для того, чтобы стать худыми. Как они говорили, у них не было сверхценности формы и массы тела.

Кто-то терял аппетит и не мог есть из-за стресса. Одна девушка, у которой была пятимесячная дочь, стремительно худела от ужаса, который терпела дома, – её тошнило, и еда не оставалась в ней. Другая девочка – гимнастка, как мне сказала, никогда не считала себя толстой и никогда специально не худела. Но она не могла есть твёрдую пищу, потому что боялась подавиться и умереть.

Первые дни меня точило чувство вины, что я занимаю место какой-то более молодой девочки, у которой ещё вся жизнь впереди и которая нуждается в помощи и в шансе на новую жизнь больше меня. Вскоре это чувство прошло. Я увидела, что далеко не все искренне заинтересованы в выздоровлении. Девочки пытаются как-то обхитрить врачей, притвориться на время здоровыми, будто они делают это не для себя, а для кого-то другого.

Ещё были попытки незаметно поменять тарелки, потому что казалось, что на другой лежит меньше еды, или переложить что-то из своей тарелки в чужую. Но персонал всегда был начеку, и эти проделки не оставались незамеченными. Из каждого угла по периметру обеденной зоны наблюдали санитарки и пресекали нарушителей.

Все говорили о том, что хотят набрать вес, но не ели. Среди таких людей тяжело выздоравливать, избавляться от контроля веса и проверок тела. Я злилась, что они не едят и остаются слишком худыми. Казалось, они никогда не поправятся, останутся здесь навсегда, а я на их фоне буду стремительно толстеть.

Они едят так медленно, будто издеваются. Нехотя ковыряются в тарелке или просто сидят час над нетронутой порцией. С демонстративным равнодушием. Как капризные дети. Не едят, а играют с едой.

Это было похоже на соревнование: кто дольше не приступит к еде – тот победит. Побеждал всегда Слава. Он не начинал есть, пока санитарки не разнесут по всем столам еду и напитки. К этому моменту я уже съедала бо́льшую часть своей порции. Порой я думала, что я там самая здоровая. Я бы уже всё съела только для того, чтобы это закончить. Я хотела это закончить. Как можно скорее. Сейчас же.

На шестой день я ела всё, кроме порционного масла на завтрак. На десятый день стала есть и его, случайно открыв, что сливочное масло – это вкус рая. Вилки и ножи нам не давали, поэтому намазывать масло на хлеб приходилось черенком ложки. На четырнадцатый день я, к своему ужасу, обнаружила, что не наедаюсь за столом с общей диетой.

Девочки

Существует множество оттенков худобы, но она сразу выделялась среди остальных пациенток не столько из-за худобы, сколько из-за того, что у неё единственной был горб. Очень худая и очень синяя, с гипертрофированно длинными руками и более чем откровенной анатомией. Толстые, как резиновые жгуты, которыми перевязывали руку, чтобы поставить капельницу, синие вены просвечивали сквозь кожу.

Я сразу запомнила её имя, потому что её звали, как мою ненавистную соседку в общежитии, но про себя я называла её «девочка-верблюд» или просто «верблюдиха». Несмотря на горб, она всё равно была среди нас самой высокой, при этом – и самой взрослой. Я не знаю, что с ней произошло – мы об этом не разговаривали, – но могла предположить, что костная ткань истончилась в результате острого дефицита кальция.

Мы стали соседками. Она спала в моей палате, рядом со мной.

Перед стационаром я представляла, что девочки здесь, как в кино, ночи напролёт сидят по-турецки на кроватях и рассказывают друг к другу истории своих жизней aka болезней.

Как бы не так. Моя соседка ложилась спать ещё до отбоя. Ещё до того, как медсёстры выключат свет. Неподвижно смотрела в потолок, руки вытянуты по бокам поверх одеяла. Когда я заходила в палату за книгой, она говорила:

– Сонь, попроси выключить свет.

Я просила. Кто-то из медсестёр или санитарок выключал, но это было не по протоколу, а кто-то недовольно отвечал:

– Лиса попросила? А она что, одна здесь? Она кто здесь, королева? Когда надо, тогда и выключим.

Я ликовала.

Её никто не любил, даже медсёстры и санитарки, которые смотрели на всех нас одинаково.