Любовь моя Ана - Софья Асташова

Медсёстры выводили её курить, когда она лежала в первый раз. А во второй раз она решила не заморачиваться, и мама передала ей электронную сигарету. Она курила её, отвернувшись от камер, пока мы были на группах. За всё время, что я лежала с ней, она не посетила ни одной группы. Она не ходила с нами на прогулки, но мы видели её прогуливающейся по территории больницы с папой под ручку.

В этом нет ничего криминального. Я, будучи родителем, поступила бы так же.

Она почти ничего не ела и в каждый приём пищи ограничивалась только конфетой, всегда одной и той же – «Мишка косолапый». Я думала, или мне хотелось думать, что её пищевое поведение не связано с РПП – она просто не привыкла к столовской еде. Такие, как она, едят лобстеров, устриц, фуа-гра и тропические фрукты.

Я боялась её сначала. А потом мы подружились. Её странное помогало моему странному чувствовать себя лучше.

Гимнастка не умела определять время по часам. Ей было 18 лет. Казалось, что это невозможно, что она притворяется, как притворялась, что не может глотать твёрдую пищу. Иногда, когда дело доходило до шоколадного батончика «Милкивэй», она об этом забывала – с удовольствием кусала, жевала и проглатывала.

Ей требовалось неусыпно следить за течением времени. Она ждала маму. Всё время спрашивала меня, сколько времени. Болтала всё, что в голову взбредёт. Про своего парня, которого должны отправить на СВО, про свою маму, которая очень её любит и, конечно, заберёт её отсюда прямо сейчас, прямо сегодня, в крайнем случае завтра.

РПП у всех такое разное, но все мы похожи отсутствием жизни в глазах. Все мы разные, но такие пугающе похожие. Пусть вес, форма тела и приобретают наивысшую ценность, но дело не в весе. Дело в том, что эта болезнь очень сложная, загадочная и изобретательная.

Каждая из нас более или менее осознанно собиралась что-то в своей жизни сделать, чего-то добиться. Но самое правильное, что мы могли сделать сейчас, – это есть. Пусть жидкие белковые коктейли или конфеты «Мишка косолапый», но есть.

Мне нравился запах больничной еды. Пахло мясной подливой и варёным рисом. В нашей трапезе было что-то от «Тайной вечери» Леонардо да Винчи. Воздух наэлектризован важностью момента.

Под шумок, пока вокруг позвякивали ложки и стаканы с чаем, девочки пытались провернуть какую-нибудь хитрость – стащить пакетик соли, переложить хлеб на чужую тарелку, поменяться порциями.

– Думаете, мы не видим? Мы всё видим. А если мы что-то не видим, то всё видно на камерах, – говорили медсёстры и указывали наверх, где под потолком висели тёмные линзы.

Камеры! Конечно, всё отделение утыкано камерами.

– Ты что? Тут же камеры! – говорили мне девочки, когда я делала зарядку в палате. Демонстративно вставала на мостик, чего не делала уже много лет.

– Да кто их смотрит? – отвечала я, пока ко мне не подошёл врач и не сказал: «Ещё раз увижу твои упражнения…» Фразу он не закончил, но я могла продолжить за него: «вылетишь отсюда, как пробка». Он был слишком интеллигентен, чтобы сказать такое, но я всё поняла. Он ушёл, а я осталась с чувством, будто совершила какой-то неправильный аморальный поступок. Осознание собственной вины обрушилось на меня, как тропический ливень.

Неумышленно я посягнула на спокойствие других пациентов. Дискредитировала работу врачей. Мои упражнения могли оказать деморализующее действие на остальных. Они могли вспомнить об ограничениях и отработках, когда должны были сохранять драгоценные калории и спокойствие. Я не хотела никого деморализовать. Каждой девочке я говорила, что она красивая, хотя нас и учили не использовать оценочные суждения.

– Ты такая красивая! Ты совсем не толстая!

Я хотела, чтобы они ели, чтобы они набирали вес. Не потому, что я встала на сторону здоровья, но потому, что жутко ревновала. Я кипела злобной ревностью. Я хотела быть самой худой, самой больной, хотя понимала, что это невозможно. А они продолжали не есть. Их лица были непроницаемы и пусты, как моя тарелка.

Я уже говорила, что справлялась с едой быстрее всех? Я старалась растянуть этот процесс, но у меня никогда не получалось. Блюда сменяли одно другое. Я поспешно проглатывала суп, хлеб и второе. Довольные санитарки всегда у меня первой забирали поднос. В их глазах читалось одобрение. Я сидела перед пустым столом и злилась на себя.

Я ела гречневую кашу с молоком, запеканку с черносливом, хлеб с маслом, гороховый суп, гуляш с картофельным пюре, винегрет, макароны с подливой, пшёнку, яблоки, колбасу, омлет. Я ела жареную картошку, салат с капустой, овощное рагу, манку, банан, чай и хлеб, мясо, рассольник, рис, зелёный горошек. Я ела щи, картофельную запеканку, овсянку, рыбные котлеты, сосиски, кукурузную кашу, чай, цикорий, какао, паштет, вермишель.

Я ела и плакала. Плакала, что набираю вес и набираю его слишком быстро.

Щелчок

Каждый день в палатах проводят обыск. Шмон, как говорят мои гоповатые соседки.

– Бля, опять шмонали? Все шмотки теперь мятые.

Я молча удивляюсь, где молодые девушки набрались таких слов.

Ничего личного, просто так положено. Но что они ищут? Я думала, это просто формальность, пока не увидела – девочкам есть что прятать: непроглоченные таблетки, конфеты, пакетики соли.

Вся эта суматоха мне страшно нравилась, наверное, потому, что мне было не о чем волноваться. Я правил не нарушала, зарядку больше не делала и жаждала получить одобрение.

Действительно важное и волнительное событие в стационаре происходило по вторникам – это еженедельный обход. Консилиум врачей. Кульминация недели. Единственное, что разграничивало однотипные будни, после чего всё возвращалось к прежней рутине. Всю неделю мы с нетерпением ждём очередного обхода, надеясь, что нам назовут заветную дату выписки. В этот день мы тянем бумажки с номерами, чтобы распределить последовательность, кто за кем пойдёт. Идти первой страшно, но больше не повезет тому, кто вытянет последний номер – на последних в очереди пациентов остаётся мало времени.

* * *

День за днём пейзаж менялся, правда, очень медленно. Листья на деревьях краснели и опадали, гнили на осеннем солнце. За окном шла стройка. Мужчины бесшумно поднимали в воздух и перетаскивали тяжести. В их руках были инструменты. Мы, и я, и они, занимались монтажом. Они строили новый корпус, а я – хрупкий шалаш на руинах прежней жизни.

Я ждала, когда еда начнёт приносить успокоение. «Это обязательно произойдёт, как по