Мои семнадцать... - Леонид Александрович Александров

— Я вот все думаю… мечтаю ли, надо сказать… Как бы я жила, если бы вернулся мой Семен, пусть хотя бы калекой? Думаю, прикидываю так и эдак, какими были бы мои дети, вернись их отец, пусть хотя бы калекой? — Клавдия сидела, опершись локтями о колени, и при последних словах развела в стороны сцепленные до этого ладони, улыбнулась: — Хорошо получается, баско! Ночь, бывает, так-то промечтаешь… И вот, Матвеюшка, скажи, может, я зря так-то мечтаю?

Матвей достал папироску, отвел далеко в сторону и размял там, держа мундштуком вниз. Приблизил, подул со свистом, взял в рот, пожевал. Проделал все это, явно подражая какому-то высокому начальству. Не поискав в карманах, гаркнул:

— Огня!

Ксения, словно только и ждала этой команды, мигом кинулась из-за перегородки к столу, зажгла спичку на ходу, но дать прикурить мужу не успела — Нюра задула огонь.

— Это еще что такое? У него что, уже руки отсохли после избиения тебя же? Дай сюда спички. На, Матвей, сам себе добывай огонь. Нечего!

Хозяин сморщился, но прикурил, выпустил густое облачко дыма, промычал:

— М-да-а-ам… Что ж, Клава, мечтать — оно можно.

— Это я и без тебя знаю, — чуточку повысила голос Клава. — Я только спрашиваю: может, зря?.. Скажи-ка, Матвеюшка, ты моего Семена там, на фронте, не видел?

— Ха! Баба! Фронт-то один, что ли, у нас был! Да и на одном фронте — нос к носу сойдешься и родного брата не узнаешь!

— Ну, хорошо. Ты там моего Семена не видел… Ну, а после войны? Дома, здесь, в селе, ты моего Семена не видел?

Матвей глотнул из стакана. Поморщился.

— Он же у тебя не вернулся.

— Не вернулся.

— Погиб…

— Погиб. — Клавдия кивнула и подняла острый взгляд на Крылосова. — Погиб. И теперь мечтай не мечтай — не узнать мне, как бы мне жилось, вернись он, мой муж, отец моих детей… А ты вот, Матвей Прохорович, вернулся… И скажи: что, до тебя тут твоя жена ходила в последних людях?

— Да нет, жалоб не имею…

— Да она же в бо́льшем почете была до тебя, чем при тебе. Ты очнись, посмотри; кем она стала после того, как ты вернулся! А дети! А дети?! На кого похожи они, дети твои? Вон, слышишь, в родном доме боятся голос подать, к людям выйти! Это куда годится? Вот дай-ка нам ответ на все это!

— Ишь ты, умницы, — пробормотал Крылосов и замолчал, наливаясь синью.

Клавдия тихо-тихо спросила:

— Так зачем ты домой вернулся, Матвей Прохорович?

Матвей вдруг заломил за голову руки, не забыв сначала отбросить папироску в сторону, загнулся и завыл а потолок:

— А-а-а-а-а!!!

— Ба-бах!!! — Это загремел стол под Нюриным кулаком. Крышка чайника соскочила и скатилась на пол, долго кружилась и приплясывала посреди избы, пока не успокоилась лихой, бесшабашной дробью.

Матвей удивленно оглянулся на стол.

— Не ломайся, — сказала ему Нюра. — Время пока есть. Твой испытательный срок начинается вот с этой минуты. Верни себе человеческий облик. Иначе… вот моя рука! Иначе властью, нам данной, мы упечем тебя туда, где ты сроду не бывал. У детей, у жены твоей хоть надежда будет: может, одумается, исправится, отцом, мужем опять вернется. А такой… Ну, ты подумай, такой — зачем ты им, в наказание за что?!

Матвей Крылосов сидел, трезво присмирев.

Ныли мухи, опохмеляясь у свежепролитой лужицы.

Женщины дружно поднялись и тихо, не толкаясь, одна за другой степенно удалились. Можно сказать, на цыпочках удалились: когда Ксения хватилась их и выглянула из-за перегородки, баб не было не только в избе, но и на улице перед домом.

Вынос святых

1

Все-таки неожиданно это случилось.

Скрипела мать, все покряхтывала и пристанывала, и никто в доме не заметил, когда она занедужила всерьез. В больницу удалось увезти ее только за три дня до смерти, когда она уже начала бредить и не могла понять, что нарушают самый строгий ее наказ и впервые в жизни везут в казенный дом.

Есть на свете неприглядная правда. Ее стараются не трогать, стараются оставить под спудом. Но правда есть правда. Нюра знала, что смерть матери освободит всех, принесет всем облегчение. Случилось же наоборот: вся семья притихла, заугрюмела, все заболели домобоязнью.

Нет, так, на вид, просто всем некогда было. Нюра с Алешей с начала уборки только гостили дома и уж совсем неблагодарными ночлежниками стали, когда взялись за копку колхозной картошки: она была звеньевой, он был единственным ее трактористом, а дали им, первым в районе, новую машину — картофелекопалку. Зоя с нового учебного года ходила в Потаповскую среднюю школу, в восьмой класс, вскоре стала там на квартиру и домой возвращалась лишь на воскресенье. Ну а Вовка, понятно, предоставленный самому себе, старался как можно меньше бывать дома. Одичал…

А сегодня принес в дневнике двойку. Жирнющую, как осенний гусь. Видать, учитель с чувством выводил ее, и теперь уже эту дичь нельзя было вырубить никаким топором.

— Вот как ты начинаешь седьмой класс! — сказала Нюра, с треском закрывая дневник. Получилось громко даже для самой себя. Сын вздрогнул и уткнулся носом в сумку, быстрыми и суетливыми движениями заперебирал в ней книжки, тетради, карандаши.

— Иди-ка сюда.

Сын трудно расстался с сумкой.

Не подняв поникшей головы, сын вышел из-за стола.

— Вот тебе! — вяло проговорила Нюра, небольно, только для вида закатив сыну пощечину.

Тот как бы выбросил лицо навстречу матери, большие черные глаза его налились слезами, и весь он задрожал, как человек, который вот-вот зайдется криком. Но сын не закричал, не заплакал, не всхлипнул. Не отвел он и пронзительного взгляда. Нюра взяла его за плечи, круто повернула кругом и толкнула в спину.

— Иди. Учись. Без двоек чтобы. — А сама опрокинулась на кровать, на краешке которой сидела, и прикусила губы, чтобы самой не зареветь.

Надо было обедать — затем только и забежала домой. Но после случившегося торчал в горле ком, и Нюра знала: никакая пища сейчас не примется. Закрыть бы глаза, уснуть бы! Стряхнуть бы с себя, выветрить бы из себя эту въедливую, как пыль, многолетнюю заскорузлую усталость.

— Тетя Нюра! — прозвенело в дверях. — Вовка, где мать?

Нюра ошалело вскочила.

— Тетя Нюра! — бесшабашно заголосила Дуся, молодая колхозница, увидев хозяйку. — Айда пошли скорее, тетя Нюра, бабы ждут!

Нюра уже с порога оглянулась на сына.

— Обедай тут. Один.

Тот не ответил, не поднял глаз.