Беглец пересекает свой след - Аксель Сандемусе

МЫ НЕ ЛЮБИЛИ НАБОЖНЫХ

Набожные Янте не привлекали нас, а дети набожных открыто стыдились своих родителей. Отец говорил, что набожные пренебрегают своими детьми и постоянно обманывают в бизнесе. Более того, я считаю, что он был прав. Лидерами общего благочестия были люди, активно занимающиеся торговлей, в остальном же паства состояла из самых низкоквалифицированных работников в городе. Абсолютные отбросы, конечно, поглощались Армией спасения.

Были и исключения. Художник Опсанд был еретиком; его церковь имела много общего с Армией спасения. Он был огромным, грузным парнем, трудолюбивым работником и весьма уважаемым гражданином. Его старшая дочь, имя которой я так и не узнал, была объектом моей глубочайшей привязанности, когда я был в возрасте выпускника. Это была скромная любовь издалека. Она никогда не играла на улице. И не потому, что родители строго следили за ней, скорее наоборот. Она была небольшого роста, с голубыми глазами, черными бровями и черными волосами. Выражение ее лица было трезвым и безмятежным.

Но я не осмелился подойти к той, которую обожал. Более того, ею восхищались и другие, ведь она была очень красива, и выражение ее лица не было таким, как у обычной девушки из Янте. Никто никогда не сможет понять, как я любил ее. В тот чудесный летний день на берегу встретились мы с ней, а не молодой Алвинг и его возлюбленная. Но я так и не узнал ее имени, потому что мне так и не удалось поговорить с ней, а спросить у кого-либо еще я боялся.

И, со своей стороны, набожные люди думали о нас так же мало, как и мы о них. Жена Оле Смеда вечно высовывалась из окна и кричала своим детям, что они не должны играть с такими молодыми язычниками, как мы. Мы сообщили об этом домой. Отец только улыбался и говорил, что жена Оле Смеда — глупая гусыня. Мы все безмерно уважали Оле Смеда, у которого что-то болталось внутри брюк, как третья нога. Когда я услышал, что это всего лишь кисть, он еще больше опустился в моих глазах.

РИСОВЫЙ ПУДИНГ

В дополнение к девственному рождению, аскетизму, и других странных вопросов, я также прояснил кое-что относительно причастия. Разумеется, я никогда не причащался, но некоторые разъяснения, предложенные Фрекен Нибе, вместе с тем, что говорил по этому поводу катехизис, оказались более чем достаточными, чтобы вызвать холодные мурашки по моему позвоночнику.

Отец любил рисовый пудинг. Мы всегда ели его в день стирки, потому что это было то, что мама могла приготовить на целый день вперед. Для меня день стирки был ужасным испытанием, день, который давал мне ощущение, что я каким-то образом остался без дома. Весь дом был в диком беспорядке, и чаще всего не было огня в печке в гостиной. Тоскуя и страдая, я садился в каком-нибудь углу.

Отец так любил рисовый пудинг, что не притрагивался ни к чему другому, когда на столе появлялась миска с ним. Эта миска, однако, делала день стирки для меня в десять раз более неприятным, чем он уже был, потому что я люто ненавидел рисовый пудинг. Когда меня заставляли его есть, у меня поднимался живот, а глаза наполнялись слезами. Весь мой рот восставал: язык, губы, зубы — все одновременно отшатывалось от этой ужасной липкой массы, которую им предстояло вытерпеть. Моя кровь превратилась бы в лед, а все тело содрогнулось бы. Нет ничего на свете, что могло бы причинить мне больше мучений при еде, чем тот самый рисовый пудинг, который так нравился отцу. Больше всего я боялся именно крупных рисовых зерен. Я сидел, широко раскрыв рот, слюна стекала по подбородку из уголков рта, глаза были дикими от ужаса при первом ощущении такой кашицы на языке, пока мне, наконец, не удавалось извергнуть всю кашу изо рта на одежду. Ни разу мне не позволили сбежать; всегда на мое место ставили миску с рисовым пудингом, и каждый раз мама уверяла меня, что там совсем немного: «Иди, ешь!»

Шум слез, принуждения и рвоты. Ситуация была такова, что я не смел пошевелить ни языком, ни губами; я просто неподвижно сидел в кресле с открытым ртом, ожидая неизбежной конвульсии, которая в конце концов должна была освободить его от отвратительного содержимого. Вряд ли я мог испытать что-то еще наполовину столь ужасное, и весь день и до самого вечера я продолжал содрогаться от ужаса.

Самое большое заблуждение в мире — это вера в то, что мы счастливее всего в детстве и что условия нашей жизни ухудшаются с годами. Истина заключается в том, что условия жизни неуклонно улучшаются по мере взросления, а жизнь обходится с нами наиболее сурово в самом начале и в период нашего раннего развития.

С чувством гордости я говорю вам, что давным-давно узнал, что на самом деле представляет собой этот рисовый пудинг. Человек, некогда бежавший из Мизери-Харбор, словно под ударами плети устремился вперед, к пониманию. Он был слаб, так слаб и напуган, что правда казалась ему менее опасной, чем ложь.

И наконец, в один прекрасный день я узнал. И это знание пришло ко мне с чувством ползучего ужаса, так что я замер посреди комнаты с искаженным судорогой лицом и слюной, стекающей по жилету.

Что же это было? О, ничего особенного, как я вижу сейчас, потому что я ожесточился, а страх в сердце беглеца из Харбор Мизери ослабел. Нет больше причин для страха, когда человек проникает в его суть и осмеливается быть храбрым, а не трусливым.

Видите ли, во время моего выпуска из школы я еще не созрел для причастия. Сама мысль о причастии вызывала у меня чувство ужаса, по сравнению с которым мое отвращение к домашнему рисовому пудингу кажется совсем бледным. По обычаю, в первое воскресенье после выпускного мы должны были причащаться, но мне удалось избежать этого, придя в церковь с опозданием. Матушка сочла меня нечестивцем, ведь всегда нужно быть осторожным, чтобы поступать так, как поступают остальные. Отец погладил свою бороду и предложил, что, если я хочу, я могу причащаться в следующее воскресенье. Но мама засомневалась: не покажется ли это странным причащаться во второе воскресенье после выпускного, когда обычай требует идти к алтарю в воскресенье сразу после? Это совсем не подходит! Нет, эта идея ей нисколько не понравилась. И с этим вопрос был закрыт и больше никогда не поднимался. Никогда