Лемурия - Карл Ганс Штробль

образа вонзился целый Легион маленьких ножей, игл и ланцетов. И доктор Эвзебий, пораженный диким искажением черт Христова лица, заметил: прежде плотно сжатые губы мученика распахнуты, будто готовясь выпустить в мир оглушительный протестующий вопль.

Шестой за столом

В лесах на границе с Богемией всегда темно.

Днем в них обитает страшная сестрица ночи – сумеречье. Но когда на горы опускается сама ночь, в чаще воет оборотень, а в высокогорье коварный болотник душит свою жертву – молодого оленя, – покуда та не захлебнется и не перестанет трепыхаться. Кровавым бичом небо иссекает тьму; а внизу, на равнине, горят огни чей-то усадьбы.

Двое путников, спотыкаясь, бредут по извилистой проселочной дороге.

– Надо думать, – говорит Кристиан, – что мы скоро набредем на какой-нибудь приют.

Его спутник сардонически смеется:

– Если только прямо на зловонную, мерзкую пасть самого Нечистого! Схлопнется она, аки капкан, – вот тебе и приют… последний!

Они спотыкаются. Кровавый бич в небе мечется – широкий, яркий, умаляющий все и вся отблеск пламени. С ним найти дорогу несложно, но двое парней прячутся за деревьями все равно – страшно им, что падет он с высоты на их головы. Наконец, на их счастье, впереди появляется свет чьего-то жилья.

– Эй, хозяин! Мастер по веничкам и бондарь прибыли.

– Здесь вам рады! – Хозяин постоялого двора открывает дверь с радушием в глазах. За его спиной – живительный свет, плеск холодного питья, уют домашнего очага. Широкий стол уже приютил троих. Пахнет жареным мясом, и у обоих приятелей сводит животы.

– С вашего позволения!

Кристиан и Готхольд ставят свои небольшие свертки в угол и прислоняют к ним трости. Затем они подходят к столу.

И вот теперь они сидят рядом, задевая друг друга локтями, и от них исходит обычная вонь странников: пот, пыль, голодная отрыжка. Эта пятерка совершенно случайно собралась на уединенном постоялом дворе, на границе с Богемией, вместе. Кристиан Борст, вязатель веников. Готхольд Шлегель, бондарь. Себастьян Шпрингер, жестянщик. Йоханнес Амброзиус, бродячий бард. Георг Энгельхардт Лейс, чревовещатель. Все эти почтенные ремесленники хотят отправиться в Саксонию, в Мейсен, чтобы в тех краях немного подзаработать, – а покуда им угодно подкрепиться у честного хозяина.

Но трое из них метят еще и в Богемию. Завтра в Гольденштайне открывается рынок.

У каждого из них, казалось бы, своя жизнь и свои дела, но все тянут руки к зеленой стеклянной бутылке со шнапсом, жидким счастьем. Они сидят за столом, касаясь соседей локтями, и знают друг о друге не больше, чем могут увидеть и счесть в лицах их усталые, замыленные дорогой глаза. Всяк пребывает в своем мире, в страшном, всепоглощающем одиночестве, и ничего не может сказать другому – их души, как мертвые мотыльки с распростертыми крыльями, медленно-медленно падают все глубже и глубже в бездонную пропасть, мимо сверкающих звезд и белых протяженных млечных путей, из одной печальной пустоши – в другую, еще более безотрадную…Терзающий страх всякой живой души перед неизвестностью пронзает их железными шипами… Но случай и ночь забросили их на этот уединенный постоялый двор, и все они хотят отпраздновать свое единение. На самом деле нет повода для праздника, если не почитать за таковой счастье от того, что перед ними – кто-то похожий. Кто-то, кто, возможно, устал так же сильно, теми же вопросами терзается, о тех же горестях – молчит.

Шнапс льется рекой. Яркий красный луч исходит от огня в камине. Яркий отблеск играет на сковородке из меди. Молодая хозяйка и горничная кладут на нее кусок мяса, посыпав щедро перцем, солью и тертым луком. Это блюдо – заказ Йоханнеса Амброзиуса; он за него уплатил, вот мясо и шипит на сковороде. Собеседники прерывают свой разговор и прислушиваются к тому, как «стреляет» по сторонам масло, как шкворчит жир. Хозяин постоялого двора подсаживается к ним, заводит новый разговор – о всяческой ерунде: о временах и нравах, об испанцах и турках, о премудростях с большой дороги и о том, как хороши были минувшие деньки. Странники грызут сухой хлеб, набивают желудки – очевидно, мяса с перцем не хватит на всех. Усердно носится туда-сюда служаночка, подливает в оловянные кружки шнапс. Шнапс всем славно обжигает глотку, но лучше бы, право слово, обжигало мясо… Трое путешественников с готовностью платят за все, потому что завтра у них снова будут деньги, и дружно горланят песню:

В очаге огонь пылает, нас теплом своим встречает.

Путь далек, и ночь темна – но у путников одна

Радость в сердце – звонкий смех, чтоб отвадить гадов всех.

Кружку полную налей – за друзей, за даль полей!

Пусть дорога будет гладкой, а удача – без оглядки.

Чтобы встретить новый день и забыть про скукотень!

Так поднимем кубки ввысь за мечты, за нашу жизнь,

За попутный добрый ветер и за все, что есть на свете…

Что ж, звучит убедительно. Старинные толстые оловянные кружки, развешанные на крючках по стенам, тихо гудят, а стеклянная посуда между ними тоненько и благородно позвякивает. Но запевалами движет не веселость, а страх. И даже пламя в очаге, кажется, дрожит и трепещет робко. Вверху, в углу, висит на шелковой ниточке упитанная личинка черной львинки – знай себе качается в красноватом мареве. Наступает момент тишины. Путешественники и трактирщик тихо переглядываются, все боятся молвить первое слово. Служанку из таверны пугает грохот кувшинов в мойке, а хозяйка торопится снять мясо со сковороды, чтобы не пригорело. Разговор ворочается с трудом и тяжеловесно, как старый слепой нищий, задремывающий на ходу.

Именно поэтому так сладок харч, так легко льется в глотку питье.

– Пьянство – весьма жалкий, отвратительный, мерзкий, противоестественный порок, – говорит Йоханнес Амброзиус. Он – своего рода беглый проповедник и до сих пор иногда путает постоялые дворы с церквами.

Вязатель веников Борст делает огромный глоток:

– Объясните на словах, в чем на самом деле заключается немецкий порок.

– Да, добрый герр, – поддакивает чревовещатель и хлопает себя по животу размером с барабан гренадера. – Грехи – грехами, а жить как-то надо…

Когда хозяйка подала мясо и прошла мимо него к камину, этот скользкий тип ущипнул ее сзади. Она громко взвизгнула – все за столом, кроме барда-проповедника, заржали, – а хозяин только усмехнулся в усы. Пусть распускают руки – это будет включено в счет позже, после того, как все нажрутся в хлам. После переперченного мяса их жажда станет поистине звериной. Шнапс кружит голову на совесть,