Лемурия - Карл Ганс Штробль

– Ква-а-акх! – сообщает монструозная лягушка с каминной полки – и вся так и ходит ходуном, будто хохочет. Змея шипит; дзынькают саркастически ведра, тазы и все остальные емкости. Бондарь напрыгался и теперь не в силах вытянуть ноги из тела хозяина постоялого двора. Он наклоняется, чтобы стащить сапоги с пят, – и трактирщик, очевидно умирающий, в последней судороге выбрасывает вперед руки, вцепляется пальцами в лицо бондаря. Р-р-раз – и нет больше у бондаря глаз! Из пустых глазниц течет темная, зловонная жидкость – перебродившее пиво вперемешку с гнилой рыбьей икрой и извивающимися головастиками. Бондарь опрокидывается навзничь – и умирает. Хозяйку, кажется, нимало не огорчает тот факт, что ее муж раздавлен, да и кончина толстого фривольного чревовещателя ее не огорчает, ведь с самого начала она положила глаз совсем на другого – на Кристиана Борста, «мастера по веничкам». Что ж, раз мужа нет, можно и блуду беспрепятственно предаться! А чего медлить-то! Шестой гость достает маленькую скрипучую губную гармошку и играет на ней. Музыка распаляет хозяйку еще больше, и она запрыгивает Борсту на колени, обхватывая его поясницу толстыми ногами. Борст елозит на пятой точке, приспуская штаны. Их случка – почти что животная; женщина впивается ему в спину ногтями, а мужчина проникает в нее – и ходит в ней, как поршень в специальной выемке. Хватка хозяйки все сильнее, все бесчеловечнее – она сдавливает нижнюю половину тела своего любовника ногами, будто обручем, а руками вытягивает верхнюю ввысь, как какую-то чудовищную макаронину. Кожа в середине его туловища уродливо натягивается и лопается – выпуская в воздух фонтанчики крови.

– Ячмень выколосился, а лен осеменился, – изрекает шестой за столом. Пронзительный, агонизирующий крик… это Борст, вязатель веников, рвется надвое. Кровь хлещет из обрубка его тела на пол, смешиваясь с горючими слезами несчастного барда Йоханнеса Амброзиуса, с расплавленными внутренностями Георга Энгельхардта Лейса, чревовещателя, со струпьями, оторванными от Готхольда Шлегеля, бондаря, и с кишками хозяина постоялого двора. С сухим хрустом ломается позвоночник. Но перед тем, как душа готовится покинуть располовиненное тело, верхняя часть Борста опускает руки на макушку хозяйки, все еще неразлучной с нижней его половиной, – и одним суровым толчком насаживает ее лицом на острый обломок позвоночника. Нос женщины вминается в череп – удивительно, но один-единственный мужчина умудрился проникнуть в нее сразу с двух сторон! Два мертвых тела сводит противоестественной судорогой – последней, почти что одной на двоих. А служанка знай себе стоит каменным столбом со змеей в гортани. Шестой, гость из Пассау, бросает на нее из-за стола ленивый взгляд, подмигивает и будто нехотя бормочет:

– Ячмень, значитца, выколосился, а лен – тот осеменился…

Глисты, напуганные змеей, упорно ищущей дорогу в голову их хозяйке, панически лезут из ее носа, глаз, ушей и рта – все разом. Они извиваются и корчатся, раскачиваются взад и вперед, словно им плохо на воздухе. Они хотят вернуться домой, но назад путь уже заказан, да и змея никуда не делась, верно же, братцы-черви? Они свисают с ноздрей и губ, будто пучки волос лилового цвета, выросшие в неподходящих местах. Голова служанки похожа на старый сыр, весь в дырках и мягкий, и по плечам ее еще долго стекает мозговая жижа… Остался только Шпрингер, жестянщик. Достойный малый – он ведь и сам немного чародействует, как мы помним! Шпрингер, конечно, уже догадался, кто такой этот солдат из Пассау, – но, будучи весьма крепким сыном немецких земель, он не привык пасовать без боя.

– Я раскусил тебя, сатана! – бросает он шестому в лицо. – Вызываю тебя на дуэль!

– Славно! Я принимаю вызов! – откликается тот.

Жестянщик в кроткой молитве просит у ангела-хранителя помощи. Втайне он уверен в победе. Прежде он с легкостью, с неизменным триумфом выходил из всех дуэлей и пари! Вспомнить хотя бы тот случай в Аугсбурге, когда один самоуверенный бюргер стараниями Шпрингера остался без трех породистых телят… Итак, дуэль! Жестянщик сожалеет лишь о том, что нет здесь зрителей, способных засвидетельствовать и сохранить для грядущих поколений знание о том, что он, Шпрингер, посрамил самого Нечистого. Ну, окаменевшая червивая служанка, конечно, уже не в счет…

– В чем будет заключаться наше состязание? – флегматично интересуется шестой.

– Давай так – кто больше съест, тот и победил! – предлагает пройдоха Шпрингер – и шестой, к его тайной радости, кивает. Ну, тут исход предрешен, ибо дьяволу не превзойти немецкого обжору в искусстве переедания! Несладко ему, поганцу этакому, придется – ох, видел бы он, как Шпрингер зашел в одно заведение в Нюрнберге, уплатив за вход всего три кроны, и наелся в нем на все десять.

– Приступим же! – задиристо кричит он. – Скоро рассвет – нам нужно расправиться с этим пари до утра!

– Я высоко ценю ваше искусство, мастер Шпрингер, – заверяет его шестой. – Я, хоть вы и не подозреваете об этом, был-таки в том заведении в Нюрнберге – и видел вас, можно сказать, в действии. Признаю – на пустой желудок вы вполне способны меня одолеть. Но сейчас-то вы уже успели кой-чего перехватить за этим столом, посему я вправе усомниться в вашей готовности противостоять мне. Вы хоть отдаете себе отчет в том, чего именно тут набрались?

– Шнапс… превосходное лавандовое вино… три бычьих голени, двенадцать кусочков сыра, сготовленный из молочного поросенка ковалочек и десяток сваренных вкрутую яиц! И это – не считая хлеба.

– Это вы думаете, что перехватили тут деликатесов. Но на самом деле вы – пьяница, одураченный шнапсом! – пировали жиром вашего покойного деда и селезенкой почившей бабки. А еще – перебродившим мясом мертвых псов: есть тут, в полях, одно местечко, куда со всей округи собачники сносят своих отслуживших свое, так сказать, питомцев… Гной и гниль от всего, что жило и умерло, перегнанные в трупную сивуху, – вот чем вы запивали означенные яства! Хозяин этого постоялого двора был не настолько богат, чтобы гнушаться продуктами второй свежести… а правильная комбинация специй отобьет любой душок… ну так что, готовы ли вы продолжать пиршество, герр Шпрингер?

Внезапное озарение убеждает жестянщика в том, что дьявол ему не врет. Его мутит. Волна тошноты вздымается из желудка, куксится в горле скользким комочком – да там и застревает. Комочек набухает, разрастается в полноценный ком, становится трудно дышать. Шпрингер вскакивает и бегает по комнате, отчаянно ревет и рычит. Он впивается когтями в стены и раздирает лицо окровавленными пальцами. Он обезумел, и глаза его мечут неподдельные искры.

– Все так! Все так! – причитает он.

– Ячмень выколосился, а лен