Лемурия - Карл Ганс Штробль

– На сегодня достаточно, – заявил доктор Хольцбок и настоял, чтобы я отправился домой, хотя вначале я намеревался остаться на ночь в ризнице, словно собираясь охранять от воров некое сокровище. Найденный план и связанные с ним надежды настолько поглотили меня, что жена окончательно убедилась – со мной что-то неладно. Она взяла меня в настоящую осаду, и я вынужденно пообещал ей, что попрошу об отпуске пораньше. Хотя я был полон решимости оставаться этой ночью в постели, нимало не беспокоясь о ночном шуме, какое-то странное чувство – страх, смешанный с любопытством, – властно подняло меня и заставило выйти на улицу в ожидании мрачного часа. Пробило двенадцать, и тут же я услышал пронзительный крик. Топот бегущих людей приближался. Погоня промелькнула мимо меня так же, как и прошлой ночью. На этот раз я отчетливо видел, что женщина была в длинном, словно накинутом в спешке одеянии монахини, распахнутом на груди, бесстыже обнажающим дерзко вздернутые полные груди. На секунду она обратила ко мне лицо – бледное, прекрасное лицо с черными глазами, что лучились странным светом. И вновь меня что-то подтолкнуло включиться в эту погоню – и опять погоня оборвалась перед окружающим двор, где шел снос руин, забором.

– Вы, конечно, и сегодня ничего не заметили! – прикрикнул я на ночного сторожа.

Он боязливо отступил и заверил меня, что ничего не видел.

– Но я точно знаю, что она сюда вбежала. Вы должны были ее задержать!

Однако сторож упорно стоял на своем, продолжая утверждать, что мимо него и мышь не проскочила бы. Я пожурил его и отправился на поиски сам. Не отдавая отчета, почему, собственно, меня охватило столь сильное желание все тщательно проверить, я прыгал через поваленные колонны, прощупывал остатки стен – и добрую сотню раз мне казалось, будто в тени затаилась женщина в длинном монашеском одеянии.

Однажды мне даже показалось, будто она крадется за мной; так близко, что я слышал ее дыхание. Однако, обернувшись, я никого не увидел. Я открыл дверь в церковь – какое-то неясное предчувствие заставило меня взять ключ с собой, спрятав его в карман сюртука. В эту минуту я даже не подумал, что женщина могла бы искать убежища в закрытой церкви. Убедившись, что там нет ни единой живой души, я пробрался в ризницу и достал план. Насыщенно-яркий и от того какой-то даже зеленоватый свет луны падал на старый шкаф, отчего вся украшающая его резьба казалась бронзовой, а не деревянной. Дивные узоры переливались на золотистом фоне; шаловливые амуры ожили в этом сиянии. Портрет над старым шкафом – надо же, днем я совсем не заметил его! – ныне бросился мне в глаза. Это был очень старый портрет, потемневший от дыма кадил и свечей, – и только лик святой, запечатленной на нем, сохранил яркость, словно бы вышедший из тени столетия. А может быть, это не святая, а просто послушница, некогда обитавшая в этих стенах? Изображение казалось более живым и человечным, нежели икона, – и сейчас, в насыщенном свете луны, мне почудилось, будто я уже видел когда-то это лицо. Темные пламенные глаза жгли меня огнем. Я дрожал, охваченный необъяснимым страхом. Внезапно у меня возникла тревожная мысль. Часто у нас рождается ощущение, будто иные думы, ни с того ни с сего пришедшие в голову, – отнюдь не наши, а как бы спроецированные извне, как бы внушенные кем-то чуждым. Это ощущение в моем случае было настолько сильным, что уместно было подумать, будто кто-то стоящий рядом хочет меня предостеречь… предостеречь тихим женским голосом. Незримая незнакомка чуть слышно молила меня прекратить поиски подземного хода, отмеченного на плане. Я хотел стряхнуть наваждение – приписать призрачный голос той особой тишине, что царила тут; но в старых стенах ризницы, потревоженных сносом, да и во всех прилегающих зданиях постоянно что-то шелестело и шуршало. Лунный свет, казалось, полнился этим шелестом, будто состоял из серебристых песчинок, пересыпающихся в песочных часах. Чем больше я старался сосредоточиться на поисках, тем упорней возвращалось предостережение, чтобы я оставил это намерение, ибо навлеку на себя большое несчастье, – предостережение от той, кто не мог здесь быть; попросту не мог существовать. На мгновение мне даже показалось, что чья-то рука опустилась на мое плечо, и кто-то что-то произнес мне прямо в ухо. Чужая воля, кажется, силилась подчинить меня; я упрямо поднял голову, посмотрел прямо в темные очи, взиравшие на меня с портрета над шкафом, и… вдруг осознал, где именно натыкался на этот взгляд – во время призрачной погони по ночным тротуарам! Это были глаза той преследуемой женщины! Хоть я и не трус, но в тот миг испугался так сильно, что утратил присутствие духа. Я не закричал, не убежал – нет, я сделал нечто худшее: шаг за шагом, не отрывая от портрета глаз, медленно пятился назад, выдавая языком тела осознание смертельной опасности. В пальцах я сжимал ключ от церкви – так, как обычно человек сжимает первый попавшийся в кармане предмет, понимая, что в темном переулке на него вот-вот нападут. Наконец я очутился в церкви и захлопнул дверь в ризницу. Фигуры на фресках, статуи – все они будто сдвинулись со своих мест и растянули губы в язвительных ухмылках…

Я выбежал из церкви так, словно за мной гнались. Остаток ночи я провел почти без сна. Хотя я задремал лишь на рассвете, но проснулся рано: прямо с утра мне не терпелось начать работу в ризнице. Несмотря на предупреждение, явленное шепотом в ночи, я был полон решимости отыскать потайной ход – днем страх не имел власти надо мной и не мог удержать меня. Когда я появился на площадке, архивариус уже находился там – так же, как и меня, его подгоняло нетерпение. Выбрав нескольких расторопных рабочих, я дал им указание, как сдвинуть с места громадный шкаф. Висящий над ним портрет, осмотренный мною с долей беспокойства даже днем, показался, в общем-то, самым обычным произведением архаичной живописи, покрытым толстым слоем пыли. На нем выделялось лишь бледное пятно – лик святой, лишенный чего бы то ни было противоестественного. Я уже собирался спросить у архивариуса, что он думает о портрете, когда он сам обратился ко мне.

– Послушайте, – заговорил он, – в этом женском монастыре, должно быть, творились весьма радикальные… эээ… события! Вчера, поздним вечером, я начал читать хронику