Лемурия - Карл Ганс Штробль

Что я мог ответить архивариусу? Мог ли я рассказать о своих ночных переживаниях? Задав в свою очередь вопрос, я попробовал направить его на верную дорогу:

– Разве вы не видите сходства между этим портретом и монахиней в склепе?

– Нет, – отвечал доктор Хольцбок, приглядываясь к портрету – сейчас, в ярких лучах предполуденного солнца он был хорошо виден. – Но не мешало бы присмотреться к нему поближе!

Доктор приставил лестницу, все еще стоящую в углу. Но он не сумел снять портрет со стены, а мне не хотелось прикасаться к нему. Позвав двух рабочих, чтобы они помогли архивариусу, я ушел, не в состоянии избавиться от суеверной мысли, будто этот портрет должен остаться на стене. Мои злосчастные ночные видения уже и днем сохраняли власть надо мной. Я почувствовал себя впутанным в очень странную историю, и меня охватил ужас из-за того, что я не могу из нее выпутаться – словно бы мне набросили петлю на шею. Стоя на залитом солнцем дворе, в клубах пыли, среди шума работ, я принял твердое решение: чего бы мне это ни стоило, утром заявлю своему начальству, что заболел, и попрошу об отпуске. Но этой ночью я хотел довести до конца наблюдения. Я был твердо уверен – что-то должно решиться. Минут через пятнадцать появились архивариус и оба рабочих. Портрет не удавалось снять со стены – нужно было бы сломать раму или вырезать из нее холст.

– Пожалуйста, не пожимайте плечами, – сказал Хольцбок. – У вас такое выражение лица, словно вы знаете об этих странных делах больше, чем исторические хроники. Лучше просто расскажите мне все, что вам известно, – я намерен послать в журнал Союза историков статью о нашем открытии. – С этими словами он и ушел, оставив впечатление глубоко порядочного и ученого человека, полной противоположности мистика или романтика.

День, казалось, тянулся без конца. У всех часов были серые лица и передвигались они, словно скучающие сонливые тени. Когда пришел вечер, жена заметила мое лихорадочное состояние; лишь торжественное обещание не выходить завтра на работу уняло ее подозрения.

Уж пробило одиннадцать, а на ее столике все еще горела свеча; именно сегодня она вдруг схлопотала бессонницу – а я сходил с ума из-за опасения, что мои замыслы сорвутся! Но вот, на краю полуночи, когда жена наклонилась надо мной, я притворился крепко спящим – так тщательно, как только мог. Поверив моей игре, она со вздохом погасила свечу и уже через несколько минут спала – так крепко, что не слышала, как я тихо встал и выбежал из спальни. Когда я выходил за ворота, на башне старой монастырской церкви часы пробили двенадцать. Раздался крик, топот бегущих людей – и вот мимо меня промчалась женщина – Агафья! – опалив меня огнем своих дьявольских очей. Следом за ней показалась ватага ее преследователей. Я тут же бросился за ними. И вновь меня обуяла уже знакомая иллюзия легкости и полета, как во сне. Дома слева и справа от меня, словно склоны ущелья, обрамляли дорогу и как бы направляли ее. Только две вещи являлись мне предельно отчетливо – толпа преследователей впереди и небосвод в ночи над ними. Ночь походила на полноводную реку с плывущим по ней мелким колотым льдом облаков. В темных полыньях-просветах время от времени появлялся лунный серп – ладья на темной, не знающей дна небесной глади. Погоня уже достигла забора, окружающего площадку, где проходил снос иезуитской коллегии, и фигуры передо мной исчезли; причем не так, как в предыдущие мои посещения, суетливо развеявшись в воздухе, а – все разом, будто прибранные гигантской рукой, вмятые незримой наковальней в землю. Я застыл на краю шахты, выкопанной днем по моему указу; у жерла – нагромождение свежевырытой земли и несколько досок, чуть поодаль – красные проблесковые маячки, предупреждающие об опасности. Дощатый настил, перекрывающий провал, сейчас был сдвинут в сторону. Обойдя опасность, я подергал за калитку в заборе и, не став звать ночного сторожа – он, должно быть, обходил другой конец огромной площадки в этот момент, – побежал среди груд строительного мусора в сторону большого двора, все еще очерченного остатками всех зданий, что некогда стояли кругом. Я не спрашивал себя, куда бегу и зачем, просто ощущая настоятельную потребность в этом. Едва я спрятался за одной из арок разрушаемой галереи, как двор заполнился людьми. То, что я увидел, почти невозможно описать. Хотя положение мое и казалось чем-то сродни опыту сновидца, в своем ложно-сомнамбулическом состоянии я видел и подмечал мельчайшие детали. Люди шли со стороны церкви, ясно высвеченной лунным сиянием – из широко отверстых дверей или даже прямо из стен. Мне казалось, их было столько, что они не могли одновременно протиснуться в церковные ворота. Самым странным было, однако, то, что я видел их всех в движении – жестикулирующих, переговаривающихся между собой, протискивающихся вперед, энергично расталкивая других, что-то кричащих – и при этом до меня доносился один лишь топот их ног. Я не слышал ни единого крика, ни одного слова – но видел движения губ! Казалось, будто я наблюдаю за действом, происходящим на сцене, отгороженной звуконепроницаемым стеклом. Впечатление усиливалось тем, что на этих подмостках ночи «актеры» выступали в старых костюмах – на них по большей части была удобная и скромная одежда горожан шестнадцатого века; солидностью лучились только одеяния членов городского совета и щеголеватой студенческой молодежи. Существует определенная граница ужаса, когда исчезает весь страх за самого себя – человек начинает жить лишь взглядом, а остальные чувства как бы отключаются. Я достиг этой границы – и могу ручаться, что все, что я видел, произошло на самом деле. Весь двор был запружен людьми; кто-то из них подходил к моему убежищу так близко, что я отчетливо различал окаменевшее, сосредоточенное лицо. Через минуту, полную суеты и беготни, все внимание сосредоточилось на открытых дверях церкви. Многочисленная группа мужчин, вышедших оттуда, вела за собой женщину – ее подталкивали в спину кулаками, били по лицу, волокли на веревке, обвязанной вокруг шеи. Я видел, как она при этих проявлениях мужской грубой силы небрежно поводит плечами, как бы желая отогнать назойливую муху. Один из студентов, растолкав других, вырвался вперед и, казалось, бросал ей в лицо бранные слова, после чего дважды плашмя огрел ее шпагой по голове. Тогда женщина подняла свое прекрасное белое лицо и посмотрела на