Лемурия - Карл Ганс Штробль

из равновесия. Я бы многое отдала, чтобы узнать, какая работа так занимала и возбуждала его… но лишь только я собралась приступить к чтению, как меня охватил ужас… победивший любопытство. Я не решилась даже открыть тетрадь – что ж, я боялась узнать нечто непотребное, ужасающее. Передаю ее вам – читайте… Потом вы расскажете мне столько, сколько сочтете нужным.

С этими словами она вручила мне тетрадь – вот эту, господин комиссар, и теперь я препоручаю ее вам. Эти записи – очень странного толка; но, уповаю, вы как-нибудь найдете способ придать всей истории смысл. Мы с доктором Энгельгорном попытались успокоить фрау Андерс, и хотя положение казалось серьезным, мы делали вид, что бояться нечего. Благодаря нашим усилиям она, немного успокоившись, возвратилась домой, а мы пообещали ей прочитать тетрадь и тут же сообщить наше мнение… Здесь была допущена ошибка, за какую впору лишать звания «доктор», – грубая, непростительная. За запоздалую реакцию с нашей стороны бедная фрау Бьянка поплатилась жизнью. Это расхожий человеческий грех – ясно видеть угрозу, но бояться подступиться к ней, тянуть до момента, когда давать отпор уже поздно…Прочитав тетрадь, мы с доктором Энгельгорном обменялись горестными взглядами.

– Андерс повредился в рассудке, – заявил я без обиняков.

Но доктор Энгельгорн – большой оригинал; являясь приверженцем точных наук, он тем не менее сохранил в себе весьма трепетное отношение ко всякого рода «сумеркам души», как это у нас, германцев, называется. Он имеет привычку цитировать при всяком удобном случае известное выражение: «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам». Забавно, но стоит только медицинской науке зайти в тупик парадокса или тайны, как наш доктор Энгельгорн приходит в сущий восторг – хотя, казалось бы, чему радоваться…

В общем, я не удивился, когда мой товарищ воззрился на меня с сомнением.

– Нет, я не думаю, что фраза «повредился в рассудке» полнокровно характеризует его беду, – заявил он. – Этот текст не похож на записки сумасшедшего. Существуют состояния, похожие на безумие – но тем не менее им не являющиеся…

– Но если перед нами не безумие – то что? – изумился я.

Доктор Энгельгорн только пожал плечами:

– Этого я сказать не могу.

Беседа наша состоялась поздним вечером. А утром я узнал, что госпожа Бьянка убита. Что предшествовало страшному злодеянию, мы сможем узнать только от самого Андерса. Мы лишь можем предполагать, что, решившись на убийство, он хотел освободиться от оков собственной одержимости, навязчивой идеи – все это вполне согласуется с уничтожением картины. Дело суда – решить, не должен ли точку в этой странной истории поставить все же психиатр…»

Таковы были показания архивариуса доктора Хольцбока.

* * *

Таинственная история Ханса Андерса закончилась двумя днями позже – его смертью. Он был обнаружен бездыханным в камере следственного изолятора – сидел, привалившись к стене. Одна рука была прижата к груди, вторая висела плетью, причем была так абсурдно вывернута, что тюремный врач, качая головой, принялся тщательно обследовать труп. Как выяснилось, от плеча до пальцев кости были переломаны в уйме мест, будто сокрушенные напряжением и хваткой поистине невиданной силы. При этом истинной причиной смерти Ханса Андерса тюремный врач признал паралич сердца, вызванный сильнейшим испугом.

Лаэрт

Директор потребовал к телефону театрального секретаря, который был занят во время репетиции уборкой всех ужасов Волчьего ущелья.

Выслушав сообщение от принципала, театральный секретарь передал его впопыхах режиссеру труппы; тот рассказал об услышанном Самуэлю, Агате и Каспару; Агата, в свою очередь, поспешила поделиться дивной вестью с товарищем по пьесе, восхищавшимся ею в потемках кулис, – и вот, подобно водопаду, стремящемуся с вышины, это потрясающее известие шумно ринулось с освещенных высот, дробясь, расширяясь, перепрыгивая через все преграды, сверкая и оглушая всех на своем пути, до самых темных глубин под сценой, где копошатся театральные рабочие.

Потом оно хлынуло в город и взволновало тот мирок, чьи интересы вращаются вокруг театральных диковинок. Все поклонники искусства покачивали головами, а старейшие из них даже не смогли сразу опомниться – точно испуг обратил их в каменных истуканов. Пошли толки, предположения; посыпались догадки, афоризмы, меткие и плоские остроты – как сыплются пестрые ленты, букеты, бонбоньерки, живые кролики из цилиндра чародея.

В одиннадцать утра Йозеф Принц сообщил директору о своем согласии исполнить роль Гамлета; а когда трагик вернулся в три часа дня к себе домой, то квартирная хозяйка встретила его по-праздничному, с удвоенным количеством белил и румян на лице, со слегка неровно подведенными от волнения бровями. Она приподнималась на цыпочки, как будто собираясь воспарить к самым небесам, и размахивала руками, словно покинутая хозяином ветряная мельница – своими крыльями.

– О, я слышала… слышала… я вне себя! – затараторила с придыханием эта почтенная особа. – Возможно ли, господин Принц! Вы хотите снова… я… я не в силах опомниться!.. Вы хотите снова одарить нас своим Гамлетом! О… этот монолог! Как бесподобно вы его произносите!

Принц протискивался мимо крыльев живой мельницы к своим дверям. Между двумя поворотами ключа и тремя возгласами ему удалось благополучно миновать опасность; на пороге он принял позу Цезаря Милостивого и торжественно изрек:

– Раздобуду вам бесплатный билетик!

С этими словами актер заперся изнутри, звонко щелкнув надежным замком. Однако ж в четыре часа ему поневоле пришлось отворить театральному служителю, принесшему текст роли – и целый букет бестактных вопросов и намеков. В пять почтальон подал герою дня кипу посланий: двадцать три письма на бумаге романтических оттенков, от розового до сиреневого, со всевозможными запахами в довесок – начиная мускусом и кончая гелиотропом; и, конечно же, с самыми пламенными изъявлениями искреннейшего обожания и пылкой жажды снова увидеть божественного Гамлета.

В половине шестого вместе с сумерками явился друг Йозефа Принца, Густав Ришль. Он застал Гамлета закутанным в серое, с двумя кровавыми пятнами солнечного заката на груди и плечах. Актер задумчиво поигрывал шпагой, заставляя изгибаться узкий клинок. Зеркало отражало в себе его фигуру и жесты, но придавало им что-то более мертвенное, безжизненное, механическое, чем это было в действительности.

– Говорят, ты снова хочешь играть Гамлета?

– Да, я согласился. Директор ужасно приставал ко мне, все спрашивал, когда уже мы начнем ставить шекспировский цикл, и вот я… Да почему, в конце-то концов, не сыграть мне Гамлета? Моя лучшая роль… право, смешно!

– Если ты сам стряхнул с себя прошлое – то, конечно, с какой стати отказываться? Ты совершенно прав.

– Я… я, скажем так, преодолел себя. – Принц взмахнул клинком, слегка звякнувшим. Кровавые пятна у него