Лемурия - Карл Ганс Штробль

– Гильдеманна из Праги на выручку! – воскликнул секретарь, привстав с бархатного кресла.

– Гильдеманна из Праги! – подхватил директор громовым голосом.

Они представили свой план на усмотрение трагика, и тот с гамлетовской мрачностью утвердительно кивнул.

– Гильдеманн из Праги – отличная партия, – молвил Густав Ришль, утешая приятеля – встревоженного, однако, столь резкой переменой. – С Гильдеманном тебе и репетировать не потребуется; он твердо знает роль и не раз играл со знаменитостями. Положись на него.

Пражский актер принял приглашение и обещал явиться вовремя, перед самым часом спектакля; раньше он никак не мог. Для Принца день представления выдался полным самых жгучих тревог.

– Все-таки хотел бы я разок порепетировать с ним, – сказал он вечером гардеробщику, прицепляя шпагу, после чего принялся прохаживаться взад-вперед по темной сцене, глядя в пока еще пустой зрительный зал и постоянно возвращаясь к своему другу, закутанному в тряпье призрака. – Я сильно взволнован – прошу тебя, не оставляй меня, – произнес наконец трагик, останавливаясь перед ним.

– Ничего нет удивительного, у тебя сценическая лихорадка.

– Сценическая лихорадка?.. Я почти готов подумать, что это страх… Черт его пойми! Да где же там этот Гильдеманн, не знаешь?

– Не могу сказать. Должен был уже приехать…

Принц снова начал прохаживаться по сцене, полной торжественной мертвенности, от занавеса до края террасы Эльсинорского замка и обратно, точно хотел рассеять громким топотом мучительное уныние одиночества. Стража взошла на подмостки и прислонила алебарды к намалеванным башням, чтоб подтянуть высокие сапоги и поправить сборчатые воротники на шее. Гамлет вздрогнул при виде этих теней, точно они вползли на сцену из какого-нибудь чуждого, непостижимого мира.

Звонок режиссера, возвещавший начало представления, заставил его встрепенуться, и с внезапным испугом начал он сожалеть о непоправимом шаге. Зачем было ему соглашаться играть эту жестокую пьесу, полную тягостных воспоминаний, кровавых образов! Принц старался обмануть себя, объясняя свое отчаянное шатанье взад и вперед по глубинам сцены досадой на мешкотность Гильдеманна. Однако, после его первого выхода, к нему двинулась за кулисами неясная тень, очевидно, поджидавшая здесь трагика.

– Господин Гильдеманн?

– Герр Принц?

Отец Гамлета подшутил над опозданием приезжего актера:

– О, на вас-то можно положиться! Раз дали слово – приедете непременно, хоть бы и в последнюю секунду!

– Не прорепетировать ли нам на скорую руку последней сцены? – спросил Принц.

– Сцены поединка? Это совсем лишнее. Вы же прекрасный фехтовальщик – и найдете во мне достойного противника. Поверьте, что у нас выйдет хорошо…

* * *

Лаэрт прощался с Полонием и Офелией. Его предостережение против Гамлета хоть и отзывалось сухой деловитостью, но даже в такой подаче странным образом пронимало до костей. Потом он скрылся, и тогда Гамлет, не находивший себе места от невыносимой внутренней тревоги, стал отыскивать его. Но приглашенного артиста нигде не оказалось, точно он в воду канул. В сцене с призраком убитого отца душа Гамлета рвалась в смертной тоске. Необъяснимое и призрачное в этой коротко знакомой ему трагедии действовало как яд на его кровь; глаза ему застилало туманом, в ушах раздавался звон, и под конец трагик почти лишился чувств. Жуткий трепет пробегал по телу зрителей, напряженно следивших за этой нравственной пыткой артиста, сумевшего сдержать свой ужас в границах искусства. Публика чуяла откровенность мистических событий – странное слияние сценической игры с действительностью – и приписывала свое волнение несравненному таланту актера.

Гамлет появился у рампы, смертельно бледный, с трясущимися руками, и в ответ на шумные изъявления восторга, потрясавшие зрительный зал, скромно раскланялся. Потом он опять гонялся за Гильдеманном, которого нельзя было нигде сыскать.

Ришль откинул покрывало привидения и смахивал теперь на предводителя бедуинов. Он хотел передать свое хладнокровие другу успокоительным пожатием руки. Но Принц схватил его и чуть не сшиб с ног.

– Послушай ты, послушай… ведь это совсем не Гильдеманн!

– Ну вот еще! Кому же тут быть, как не…

– Не Гильдеманн это, говорю тебе! Я знаю его по фотографиям…

– А я знаю лично и могу подтвердить, что это он…

– Да разве ты не замечаешь, господи мой боже, как из-за его лица то и дело выступает другое? Точно два наслоения… Он борется с нижним, оттесняет его назад – но оно все равно прорывается…

– Уж не хватил ли ты лишнюю порцию коньяку из страха простудиться, подобно прежнему Лаэрту?

– Господи, да неужели этого никто не видит?.. Неужели никто не замечает, что в нем клокочет ненависть ко мне? Как он в сцене с Офелией скрежетал зубами, как у него бегали глаза, когда он говорил о Гамлете. Это не игра, а неподдельное чувство… прорывающееся из-под маски. Да где же он наконец, куда девался? Я хочу его допросить…

– Смотри, не свались с подмостков!

– Не дурачься. Прошу тебя, держись ко мне поближе… оставайся тут, не уходи… Я хочу сказать тебе нечто ужасное… мне… мне страшно!

Ришль начал беспокоиться, что пьеса не будет сыграна до конца, и пустил в ход все возможности своей дружбы, пытаясь образумить Принца. И Гамлет продолжал игру, то впадая в мрачную задумчивость, то забываясь в равнодушной апатии, то нервно вздрагивая перед тем, как перейти к внезапным вспышкам раздражительности. Он походил на преступника, которому вынесли смертный приговор – ушедшего в себя перед конечным уничтожением, – и только периодическое осознание собственной плохой игры заставляло его собраться с силами и воспрянуть. Знаменитый монолог «Быть иль не быть» был подан им в контрастах – то с меланхолической безучастностью, то со страшным эмоциональным надрывом; самые последние фразы произносились через силу, невнятно. Зубы артиста глубоко впились в закушенные губы, выпустив тонкие струйки крови на гладко выбритый подбородок. Таким жестоким Гамлета еще не видели; никогда еще сценическая ирония не достигала такой вот ядовитой колкости, точно в распоряжении трагика был целый арсенал утонченных орудий пытки. Публика ликовала, не помня себя от восторга.

Театральный врач, пришедший во время антракта на сцену, поймал Гамлета в углу.

– Вы не щадите себя! Что это вы сегодня проделываете?

Но Принц засмеялся, грубо оттолкнул доброго доктора и снова кинулся на поиски Гильдеманна, преследуемый своим отчаявшимся другом. Его страх прополз по остальной труппе, и представление возвысилось над простым сценическим притворством до жизнеподобной метафоры чего-то ужасного. Взбаламученный до самого своего донышка, поэтический вымысел трепетал настоящей жизнью, и артисты переглядывались между собой в антракте – как будто им предстояло вот-вот узнать настоящую подоплеку драмы.

– Ищите, ищите! – кричал Гамлет театральному распорядителю, режиссеру, труппе, гардеробщикам; и все искали исчезнувшего Лаэрта.

Но когда приблизилась сцена его возвращения, тот внезапно появился-таки;