Лемурия - Карл Ганс Штробль

тел было обнаружено в таком состоянии, что возникло подозрение о чьем-то преступном умысле. Но следствие, насколько я знаю, зашло в тупик. А несколько дней спустя меня навестил Ханс Андерс. Тут я должен заметить, что в последнее время он сильно переменился, сделался каким-то нервным, беспокойным; прежде неизменно оживленный, деятельный и вместе с тем исключительно внимательный к окружающим, он был теперь часто рассеян и зачастую раздражался по пустякам. Мне казалось, что его что-то угнетает; что он, возможно, напуган чем-то. Это особенно бросилось в глаза во время последнего визита. Когда я спросил, что с ним, Андерс постарался уйти от ответа. Наконец, не в силах больше скрывать беспокойство, он начал:

– Сегодня мне прислали домой этот портрет.

Какой портрет?

– Лик сестры Агафьи, Скверной Монахини.

– Что вы говорите! Ведь он находится в ризнице и так крепко прибит к стене, что его невозможно снять…

– Да, вам это не удалось. Однако клянусь, что теперь портрет висит у меня дома.

– Но как он туда попал?

– Не знаю. В мое отсутствие его принес какой-то неизвестный человек и повесил на стену, а потом ушел, так и не сказав, кто его прислал.

– Но разве нельзя выяснить, кто распорядился доставить вам картину?

– В том-то и дело, что нет! Я даже отправился к священнику, однако он ничего об этом не знает. Когда же я спросил, не имеет ли он ко мне претензий из-за портрета – поскольку тот является частью церковного имущества, – священник ответил, что только рад от него избавиться и уже давно решил куда-нибудь убрать. Но самое ужасное то, что я не могу вернуть картину, даже и будь на то моя воля!

– Почему же?

– Потому что теперь портрет прибит к моей стене так же крепко, как некогда – к стене ризницы. Это невероятно, необъяснимо, но тем не менее – это так, и я был бы вам очень признателен, если бы вы согласились как-нибудь меня навестить и лично во всем убедиться.

Должен признаться, слова эти показались мне более чем странными, так как пресловутое полотно, по утверждению Андерса, изображало сестру Агафью – монахиню, чьи останки мы обнаружили в склепе. Желая успокоить возбужденного до предела Андерса, я обещал заглянуть к нему в ближайшие дни, но вспомнил о том лишь в конце недели, когда случайно проходил мимо его дома. Андерса я не застал, зато имел удовольствие пообщаться с его женой, фрау Бьянкой.

– Ах, я так рада, что вы пришли! – воскликнула она. – А я уже совсем было решилась идти к вам сама! Вы единственный среди знакомых моего мужа, с кем он близок – он всегда исключительно высоко ценил ваше мнение, и потому, надеюсь, вам удастся его образумить.

Когда же я выразил готовность помочь, фрау Бьянка, чуть не плача, стала жаловаться, что муж ее, должно быть, серьезно заболел. Он стал каким-то беспокойным, целыми днями молчит, а по ночам – мечется без сна, не находя себе места. Вот уже несколько недель, как он обещал взять отпуск и съездить куда-нибудь отдохнуть, так как сильно переутомлен и издерган, однако теперь и слышать не хочет о том, чтобы покинуть город.

– Боже милостивый, – вздохнула она, – я даже не осмеливаюсь просить его показаться врачу. Он от этого впадает в такую ярость, словно я толкаю его на что-то постыдное.

Я согласился, что следует приложить все усилия, дабы склонить Андерса уехать на время. Вскоре после этого вернулся сам инженер. Он приветствовал меня, явно довольный моим визитом; поздоровался и со своей женой – но интуиция подсказывала мне, что между супругами пролегла тень, что на них оказывала влияние некая невидимая бесплотная сила, разделившая их прежде крепкий союз. В душе фрау Бьянки это воздействие отдавалось вполне понятным страхом, а вот Андерс… о, я сначала подумал, что ошибаюсь, но более пристальное наблюдение подтвердило это – да, Андерс стал испытывать к жене омерзение. Более того – омерзение, смешанное со страхом! Мне это показалось очень странным – я-то знал, как Андерс раньше любил жену! После коротенького разговора на отвлеченные темы госпожа Бьянка вышла из комнаты, предоставляя мне шанс, как я и обещал, поговорить с Андерсом с глазу на глаз. Едва дверь за ней закрылась, как инженер схватил меня за плечо и потянул в спальню.

– Идемте, – с горячностью прошептал он, – убедитесь сами!

И действительно: над широкой супружеской кроватью висел портрет из ризницы; алая бархатная занавеска, прикрывавшая его, ныне была отдернута. В этой картине в самом деле ощущалось нечто не от мира сего – и если она, во‑первых, взаправду изображает Агафью и, во‑вторых, хоть сколько-нибудь правдива… о, тогда я охотно готов поверить в небылицы из старых хроник. Я подошел к портрету и хотел было попробовать снять его со стены – этим я бы доказал Андерсу, что его надуманным проблемам лучше отступить пред фактами, – но он бросился ко мне с внушающим страх пылом и силой оттеснил в сторону.

– Что это вам в голову пришло! – закричал он. – Невозможно! Сейчас он висит здесь, и ничто на свете не сможет его убрать отсюда! – Ханс, вероятно, забыл, что несколько дней назад сам просил посетить его квартиру и убедиться в истинности его слов.

– Но зачем вешать портрет именно в спальне? Это лицо способно внести беспокойство даже в самый сладкий сон.

– Я же вам говорил – меня не было дома. Незнакомый человек, не произнося ни слова, повесил его в спальне, и я не могу его убрать. Я попробовал закрыть портрет шторкой. Но… – голос Андерса стал хриплым от волнения, – она не терпит отсутствия контакта. Вечером я занавешиваю ее, а около полуночи шторка сама по себе, без чьей-либо помощи, отползает в сторону. Она все время смотрит на меня своим тяжелым взглядом… непереносимо! Вы же знаете, зачем это ей? Что ж… – Он отвел меня в сторону и шепнул на ухо – так тихо, что я не вполне разобрал: – Она поклялась совратить меня, эта чертова ведьма. Толкнуть на путь греха… и, думаю, я знаю, каков ее следующий шаг. – Вдруг он сам себя прервал совершенно, как мне показалось, неуместным вопросом: – А вы хорошенько присмотрелись к моей жене, да? – И прежде чем я ответил, он сам себе возразил: – Вздор! Что только не втемяшится в голову порой! Но… она хочет погубить меня – я ведь отверз тот подземный ход, дал приказ выкопать шахту, ведущую прямо к ней… так ее преследователи, после всех этих веков, и добрались до склепа!

– Послушайте, дорогой