Лемурия - Карл Ганс Штробль

Но мои возражения он отмел пренебрежительным жестом:

– Прошу, поверьте мне, доктор – все так и есть. Я все тщательно обдумал, а если бы вы видели все, что промелькнуло у меня перед глазами, – и вы бы признали мою правоту!

Только потом мне довелось узнать, что означал туманный намек Андерса. Этот разговор засел у меня в памяти, и я его помню в мельчайших подробностях. Я и сейчас вижу перед собой лицо инженера, приближающееся к моему, слышу его бормотание. Его поведение утвердило меня в мысли, что он серьезно болен, но напрасны были просьбы, чтобы он покинул город и на несколько недель отправился в горы.

– Я должен выстоять, – возразил он, – ибо все попытки сбежать от нее ни к чему не приведут. Она найдет меня на высоте трех тысяч метров так же легко, как и здесь.

Самым ужасным было то, что он боролся со своей воображаемой дикой опасностью, как с реальной силой! Я предостерег фрау Бьянку и сказал, что ей стоит повлиять на мужа.

– Сказать-то легко! – с горечью возразила она. – Я даже не могу повлиять на него в том, чтобы он обратился к врачу!

Желая помочь ей, назавтра я послал своего приятеля, доктора Энгельгорна, на дом к Андерсам. Но инженер пришел в бешенство и выставил визитера за дверь. В то время мне понадобилось отъехать ненадолго – просмотреть архивы в замке Пернштайн, найти важный документ. Но в процессе работы я обнаружил еще уйму весьма интересных материалов и задержался в замке на несколько дополнительных дней. На обратном пути я проехал лишь небольшой отрезок пути на поезде, после чего вышел, желая пройтись до города пешком через прекрасный лес. Когда я проходил мимо пригородного трактира, весьма популярного среди горожан, то, случайно взглянув поверх забора, окружавшего садик перед заведением, заметил за одним из столиков Андерса. Должен признаться, работа настолько захватила меня, что отодвинула его проблему на дальний план, и в этот момент я почувствовал себя крайне неловко, поскольку пренебрег дружескими обязанностями. Чтобы, по крайней мере, тут же узнать, как обстоят дела, я вошел в садик. Мне сразу бросилось в глаза, что Андерс много выпил; поскольку это было весьма необычным для непьющего человека, я тут же увязал состояние инженера с его мрачной историей.

– Ах, доктор! – воскликнул он. – Рад вас видеть. Приветствую от имени науки…

Он говорил много и громко, привлекая к себе внимание посетителей. За то время, пока я, не торопясь, отхлебывал южноморавское вино, Андерс опрокинул три стакана, и лишь когда стало смеркаться, мне удалось склонить его к возвращению. Мы шли берегом реки, сквозь туман, застилающий долину, уже были видны огни Кенигсмюле – и вот тогда Андерс начал говорить о том, что, как я заметил, неустанно занимало его мысли.

– Теперь я наконец-то знаю, к чему она стремится.

– Да прекратите же без конца говорить о ней! – разозлился я. – Она давно мертва!

Он посмотрел на меня, не понимая моего раздражения, с головой уйдя в навязчивую фантазию.

– Вы знаете, что происходит на моих глазах? Ужас! Она вселяется в мою жену.

– В каком смысле – вселяется?

– В прямом. Занимает ее тело – и Бьянка меняется у меня на глазах, как по щелчку пальцев. Началось с ее взгляда, в нем затаилось чужое выражение, она следит за мной, за всеми моими действиями и поведением, за каждым моим движением. Когда я говорю, в этих глазах появляется скрытая насмешка. Потом изменилась вся ее фигура. Моя жена была полнее и меньшего роста, а женщина, что сейчас делит со мной кров и постель, когда спит – или притворяется спящей, потому что следит за мной даже из-под прикрытых век! – более высока и худощава. А какие привычки, какой нрав она обрела на ложе… ничего подобного за ней никогда не водилось! Боже, она вытянула душу из моей жены и завладела ее телом, и теперь ни на шаг от меня не отступает, проходу не дает! Окончательно отождествившись с образом на том портрете, она возьмется за меня всерьез… но я решительно настроен этого не допустить!

Я с ужасом констатировал: нервное возбуждение Андерса зашло настолько далеко, что вполне уже тянуло на психическое расстройство. Самое время действовать решительно.

Утром, когда мы с доктором Энгельгорном обсуждали план помощи бедняжке фрау Бьянке, она сама явилась нам под порог. Фрау сильно осунулась и побледнела, под глазами у нее расплылись темные нездоровые круги, в них застыло затравленное выражение. Очень сильно убавив в весе, она стала казаться выше.

– Мне известна ваша беда, дорогая моя, – сказал я.

Тут она расплакалась.

– Ах, вот как – «известно»! Вы даже не можете представить, как я страдаю. Моя жизнь превратилась в ад. И это не громкие слова, а самая что ни на есть горькая правда. Я больше не могу это терпеть! Мой муж изменился до неузнаваемости, он чувствует ко мне отвращение, я вижу. Он следит за мной все время, я чувствую на себе его странный взгляд, и ведет он себя так, будто ждет от меня чего-то плохого. Иногда он внезапно с бешенством оборачивается, словно думает, что я крадусь за ним. При этом он почти совсем не разговаривает со мной, а когда я что-то спрашиваю, отвечает так, как будто ищет червоточину в каждом слове… Вчера вечером – после полудня его не было, и он возвратился домой подвыпившим, – когда я раздевалась, он вдруг замер прямо передо мной. Посмотрел… потом удалился в свою комнату… и через застекленные двери я видела, как он листал какую-то тетрадь и что-то читал. И вот он предстал передо мной… вошел бесшумно, а когда я обернулась, схватил меня за шею и процедил: «Красивая шейка – однажды по ней уже проходились лезвием». Я испугалась и спросила, что он имеет в виду. Но он только угрожающе усмехнулся и указал на портрет – тот, что у нас в спальне висит. «Спроси у нее, – сказал он, – или, что лучше, у самой себя». Всю ночь я глаз не могла сомкнуть, размышляя над его ужасными словами. Утром я встала и пошла в его комнату, чтобы взять тетрадь – подумала, может быть, она имеет какое-то отношение к перемене в нем. Тетрадь все еще лежала на столе и почти до конца была исписана моим мужем. Я припомнила, что последние недели он с особой спешкой строчил в этой тетради, зачастую взволнованный и подавленный. Каждый шорох выводил его