Лемурия - Карл Ганс Штробль

Шпрингер вскакивает на стол, хватает нож и вонзает его себе в живот. Прокручивает его в ране изо всех сил. Брюшная стенка выпучивается наружу. Желудок рвется и пыхает в комнату смрадным облачком, кишки сползают на пол. Вонь, коснувшаяся ноздрей бедного Шпрингера, убеждает: внутри он весь прогнил, и никакое лекарство от этого не поможет. – Все так! – выкрикивает он, падает ничком – и испускает дух. Шестой поднимается. Его черная фигура почти заполняет весь дом. Он оглядывается по сторонам, и его губы перекашивает жуткая усмешка.

– Славно, славно мы резвились, – мурлычет он и направляется к двери. Перед тем как выйти, он задерживается на секунду рядом с окаменевшей служанкой – на ее вытянутой руке все еще извивается серый змеиный хвост. Размахнувшись, он залепляет этой фигуре пощечину – и фигура рассыпается, будто кукла, слепленная из печной сажи. За окном рассвет пробивается сквозь лес. На востоке виден нездоровый желтый свет. Кровавый хлыст в небе вспыхивает на секунду – и меркнет. Шестой вдруг припадает на четвереньки, змеей выворачивается из своего солдатского обличья – ржаво звенит, катясь в сторону, рапира, выпадает из широкополой шляпы перо. Голое тело ощетинивается косматой шерстью, куцый хвост вырастает из основания хребта. Зверь торжествующе воет – и убегает в лес. Остальные оборотни отвечают ему издалека. А в Гольденштайне старый брюзгливый колокол звонит, призывая к утренней мессе.

Скверная монахиня

Как-то ночью я внезапно подскочил в своей постели, вырываясь из омута глубокого сна – в первое мгновение подивившись тому, что вообще жив. Еще бы – весь день я трудился, исследуя и демонтируя руины иезуитской коллегии, и домой возвратился совершенно без сил. Ворча, я улегся на другой бок и попробовал вернуться к Морфею; но тут раздавшийся в ночи крик неописуемого ужаса сотряс меня до основания, погубив всякую надежду. Да, несомненно, кричали от ужаса – тут-то я и вскочил с кровати, силясь собраться с мыслями. Как нередко бывает с людьми, разбуженными в потемках, я первое время не мог сообразить, где дверь, а где – окно. Наконец я вспомнил, что могу спать лишь в одном положении: голова к северу, ноги к югу; старая странная привычка. Значит, дверь справа, окно – слева. Рядом со мной в спокойном, тихом отдохновении невинного ребенка забылась моя жена. С минуту я прислушивался напряженно, потом – лег опять, пытаясь убедить себя, что мне послышалось. Уснул я лишь часа через два.

Днем времени на анализ ночных переживаний у меня не отыскалось; я карабкался по развалинам коллегии, скакал тут и там, надзирая, как проходят доверенные мне работы. Солнце палило немилосердно, пыль от разрушаемых стен комом вставала в горле. Как и каждый день, ровно в одиннадцать прибыл доктор Хольцбок, директор местного архива, чтобы оценить успехи. Его очень интересовала разборка старинной постройки, чей возраст восходил ко временам основания города; поскольку предметом его исследований выступала история страны, он ожидал от вскрытия этого «тела» немалых откровений. Мы стояли на большом дворе и наблюдали, как рабочие ломают первый этаж центральной части здания.

– Я уверен, – заявил Хольцбок, – что мы найдем немало интересного, когда доберемся до фундаментов. На призраки прошлого действует сила, подобная земному притяжению, – она их притягивает к земле. Я даже не могу передать вам, как очаровывают меня старинные строения, обладающие столь богатой историей, как наше. Вначале – купеческое подворье, затем женский монастырь, крепость иезуитов и наконец коллегия, занимающая довольно большую территорию старого, окруженного крепостными валами города… Думаю, стены эти засвидетельствовали немало; они пропитались всякими проявлениями жизни, и много кто оставил на них след. Из этих пластов и слоев, чья очередность отмечает само течение времени, можно вычленить геологию истории. Думаю, мы еще обнаружим невероятные вещи в этих многовековых стенах – не только горшки с древними монетами и скрытые под штукатуркой фрески, но и застывшие в камне приключения, целые заложенные кирпичом и штукатуркой судьбы!

Так говорил фанатичный архивариус, пока кирки крушили крепкие стены. Наверху открылись аркады, и мое воображение тотчас же нарисовало вереницы купцов, монахинь, иезуитов, проводивших время своих жизней под серым сводом этих аркад, нависших поверх нас. Доктор Хольцбок продолжал страстный монолог, а я, будучи не в силах противиться романтическому искушению, твердо решил навестить руины ночью при случае. Хотелось самому проникнуться их потусторонним очарованием и подружиться со здешними духами. Этой ночью я проснулся резко, точно так же, как и прошлой, и через несколько секунд услышал ужасный крик. Я уже был готов к этому и попытался выяснить, откуда он донесся. Но в решающий момент меня обуял необъяснимый страх, и я так и не смог удостовериться, где кричат – у нас дома или на улице. Вскоре мне показалось, будто я слышу снаружи топот бегущих людей. До утра я прометался в беспокойном полусне, пытаясь найти объяснение странным звукам. Когда за завтраком я поделился впечатлением от ночного происшествия с женой, она сперва посмеялась, но потом с беспокойством заметила:

– Мне кажется, ты стал слишком нервным с тех пор, как начал работать на демонтаже коллегии иезуитов. Может, возьмешь несколько дней отдыха? Пусть тебя кто-нибудь заменит. Ты слишком уж переутомился – надо получше заботиться о собственном здоровье!

Но я сказал, что останусь. Все-таки немного страсти архивариуса Хольцбока – страсти искателя артефактов прошлого и любителя старины – передалось и мне. Жене удалось от меня добиться лишь обещания, что я разбужу ее, если мой сон вдруг опять будет прерван. Что ж, грядущей ночью так и произошло. Я с тревогой потряс жену за плечо, и она тоже встала. Мы сидели рядом в кровати, когда раздался крик – пронзительный, абсолютно ужасающий, – снизу, с тротуаров.

– Слышишь? – обмершими губами вымолвил я. – Вот же… вот оно!

Жена зажгла свечу и посветила мне в лицо:

– Господь всемогущий, да на тебе лица нет! Но… о чем ты? Никакого крика не слышно!

Я был так возбужден, что повысил голос:

– Тише, тише! Вот, вслушайся – опять… кто-то бежит по улице! – Изумляясь тому, что на ее лице аршинными буквами вырисовалось непонимание, я схватился за голову: – Ты что, и впрямь ничего не слышишь?

– Ни звука, душа моя!

Я бессильно откинулся на подушки. Вспотевший, измученный, как после тяжелой физической работы, я был не в состоянии успокоить взволнованную жену, осыпавшую меня вопросами. Когда под утро она наконец заснула, я понял, что мне нужно сделать, чтобы не потерять рассудок.