Что же дальше, маленький человек? - Ганс Фаллада

– Ну да, – неуверенно бормочет Пиннеберг. – Я тоже…

– Вот и славно, – решает Хайльбутт, – идем. Говорю же: раздеваться вовсе не обязательно!

Что Пиннеберг думает о культуре свободного тела

и что по этому поводу имеет сказать фрау Нотнагель

Для неискушенного человека вроде Пиннеберга приглашение такого рода таит в себе ряд опасностей. Ханжой он никогда не был, в сексуальных отношениях застенчивостью не отличался, скорее наоборот. Он вырос в Берлине, и не зря фрау Пиннеберг напоминала ему недавно об играх со школьницами в песочницах, которые вызвали такую бурю возмущения, что его чуть не поставили на учет в органах опеки. Брачные игры, наблюдаемые детьми, которые спят в набитых людьми комнатушках, но в самый неподходящий момент как раз не спят, – эти игры взрослые восприняли серьезнее, чем следовало бы. Для одиннадцати-двенадцатилетних ребят это была всего лишь игра – и, конечно, в игре они подражали жизни. Когда они играли в машину, тот, кто изображал выхлопную трубу, тоже не стеснялся.

Нет, от робости он никогда не страдал, а когда поднаберешься опыта в магазине готового платья, где, помимо одежды, хватает и шуточек, и свободных от предрассудков манекенщиц, от романтического флера мало что остается. Девушки – это девушки, а мужчины – это мужчины, но, как бы они ни различались, потребности у них схожие. А если кто-то делает вид, что потребностей такого рода не испытывает, значит, на то есть причины, не имеющие к таким потребностям отношения: одни хотят выйти замуж, другие боятся, что начальство или еще кто косо посмотрит, ну а у третьих, возможно, в голове какая-то идейная ерунда.

Нет, с этой стороны никакая опасность ему не грозит, опасность скорее в том, что знаешь все слишком хорошо и не питаешь иллюзий. Хайльбутт может сколько угодно уверять, что человек ни о чем таком не думает; Пиннеберг-то знает, и знает наверняка: еще как думает. Только об этом и думает. К слову сказать, не так и важно, кто что думает и должен ли так думать – человек над собой не властен. Пиннебергу достаточно вообразить на миг, что вокруг расхаживают молодые девушки и женщины, плещутся, плавают, прыгают с мостика, – и он знает, что будет дальше. Все остальное – пустые слова, и непонятно одно – почему Хайльбутт упрямится, правда ли он так уверен или только делает вид. Так или иначе, Пиннеберг в этом участвовать не хочет, он точно знает, что добром оно не кончится, к тому же он уже больше двух месяцев живет по-монашески, а это для женатого человека, который от подобных лишений уже отвык, испытание!

Конечно, Хайльбутт заверил, что гостю раздеваться не обязательно, и Пиннеберг твердо намерен этим разрешением воспользоваться, но это, в сущности, только усложнит дело. Потому что, шагая по темным улицам вместе с Хайльбуттом, краем уха слушая его речи и наставления и время от времени вставляя наобум «да» или «нет», он совершает открытие, которое связано с Овечкой. Пиннеберг силится его осмыслить; уразуметь такое непросто, и получается у него приблизительно вот что.

Если раздеться, как все, – чего ему определенно не хочется, – то, пожалуй, и обойдется: будет так страшно опозориться, что, может, ничего и не случится, и он правда ничего не заметит и не почувствует. А в одежде ты защищен от позора, тогда можно и смотреть, и чувствовать что угодно, и никто ничего не заметит. Скорее всего, так все и будет. Бороться с собой бесполезно, да и, честно говоря, не хочется, когда ты молодой мужчина, уже два месяца живущий в воздержании.

Однако – в этом и заключается совершенное Пиннебергом грандиозное открытие – его туда не тянет! Испытывать чувства, не связанные с Овечкой, ему не хочется. Что ж, вот и осталось позади отрочество с развеянными романтическими иллюзиями, разгаданными загадками и парой дюжин подружек, не считая случайных эпизодов. Потом он познакомился с Овечкой, и там, в дюнах между Виком и Лензаном, в сущности, все было как обычно – легкое наслаждение, делающее жизнь проще. И если бы Малыш не дал о себе знать, до исторического решения на лестнице на Лютьенштрассе дело бы не дошло, а Овечку постепенно вытеснила бы очередная Ева или Труде.

А потом они поженились и часто предавались тому, чем так удобно и просто заниматься в браке, и всякий раз это приносило радость, удовольствие и раскрепощение, совсем как раньше – но все-таки чуть иначе. Что-то изменилось, их соединило нечто новое, благодаря ли тому, что Овечка такая чудесная женщина, или в силу супружеской привычки, но – загадки вернулись, романтические иллюзии воскресли. Отрочество, прямолинейное и здравомыслящее: вот ты, а вот я, все как у всех, чему удивляться… И юность, которая берет то, чего жаждет, то, чего точно так же жаждет другая сторона, покуда еще нет никаких обязательств…

А вот теперь они есть!

Перед свадьбой и в первое время супружества они, бывало, очень здраво рассуждали о том, что влюбленность не может длиться вечно, что есть и другие люди, их тоже бывает приятно видеть и приятно познать – ну и хорошо, ничего трагического в этом нет. В конце концов, так уж человек устроен, и телесно, и духовно, что чем длиннее поводок, тем меньше шансов возненавидеть друг друга, а кое-что общее у них всегда будет – Малыш…

Такие беседы они вели только поначалу, а потом перестали. Не то чтобы опасались об этом говорить, просто тема как-то утратила актуальность. «Вот тогда-то оно и началось, – думает Пиннеберг, – нас соединило нечто иное…»

Да, именно тогда и именно это. Идя в баню с другом Хайльбуттом, прежде таким необыкновенным, а теперь почему-то немного смешным, он ясно понимает, что не хочет ничего испытывать ни к кому, кроме Овечки. И дело не в том, что она сейчас лежит в родовой и мучится. Ему не дает покоя мысль, что предан он не телу… Нет, он принадлежит Овечке, а она – ему, он не хочет испытывать вожделения, источник и предмет которого не она. Просто не хочет, и все.

У него вертится на языке: «Слушай, Хайльбутт, пойду-ка я лучше в больницу наведаюсь, что-то мне неспокойно».

Отговорка, чтобы не было так неловко.

Но пока он дожидается паузы между тирадами друга, в голове все смешивается: его одинокое жилище, где нечего делать, родовая палата, баня с голыми женщинами, фотографии ню – какие у некоторых девушек странно маленькие, остренькие груди, раньше и ему это нравилось, а теперь, когда он познал широкую, нежную, полную Овечкину грудь… «Вот опять, опять то же самое, все хорошее – только у нее. Нет, сейчас я скажу Хайльбутту…»

– Вот мы и пришли, – объявляет тот.

Задрав голову, Пиннеберг окидывает здание взглядом и говорит:

– Так вы собираетесь в общественной бане? А я думал…

– Думал, у нас своя отдельная баня? Нет, мы пока что не настолько богаты.

И снова Пиннеберг хочет отвертеться, но Хайльбутт уже открывает дверь и говорит:

– Разумеется, для своих вечеров мы снимаем помещение, сегодня тут только наши.

Пиннеберг заходит вслед за ним, сердце у него колотится, ему по-настоящему страшно. Но пока пугаться нечего – за кассой сидит седое существо женского пола и говорит:

– Добрый вечер, Йоахим, у тебя номер тридцать семь. – И дает ему ключик с номером.

– Спасибо, – отвечает Хайльбутт, и Пиннеберг изумляется, что Хайльбутта, оказывается, зовут Йоахим.

– А этот господин? – спрашивает старуха, кивая на Пиннеберга.

– Гость, – говорит Хайльбутт. – Так что, купаться не будешь?

– Нет, – отвечает Пиннеберг, смущаясь под оценивающим взглядом старухи. – Сегодня, пожалуй, нет.

– Воля твоя, – с улыбкой говорит Хайльбутт. – Осмотришься, а там, может, тоже возьмешь ключик у Эммы Томсен… Это Эмма Томсен, если что.

Они идут по коридору за кабинками, и от бассейна, которого они пока не видят, несется самый обыкновенный смех, и плеск, и крики, и пахнет по-банному, теплом и сыростью, и вообще