Что же дальше, маленький человек? - Ганс Фаллада

Она добродушно смотрит на Пиннеберга, и ему ничего не остается, как подтвердить:

– Да, это ужасно тяжело.

– Вот именно! Макс мне твердит: «Подумай о деле, членство в таком обществе – сплошная выгода». Он, конечно, прав, ему от здешних знакомств много пользы.

– Неужели? – вежливо спрашивает Пиннеберг. Ему становится любопытно.

– Тут никаких тайн, я могу спокойно об этом рассказать. Макс – торговый представитель фирмы, продающей ковры и шторы. Дела шли все хуже, и он вступил в это общество. Максу стоит узнать, что где-то есть крупная общественная организация, как он сразу в нее вступает и ищет клиентов среди новых знакомых. Конечно, дает им хорошую скидку, но ему и так хватает, магазины, по его словам, взвинчивают наценки до небес. Но Максу проще: он красавец мужчина, и анекдотов столько знает, и переговоры умеет вести. Мне гораздо труднее.

Она тяжело вздыхает.

– Вы тоже что-то продаете? – интересуется Пиннеберг, разглядывая эту несчастную седую дурочку.

– Да, – говорит она и доверчиво смотрит на него снизу вверх глазами печального кролика, – пытаюсь, но мне не везет. Я вообще-то в разводе, бывший муж не платит ни гроша, весь в долгах как в шелках, вечно без работы. И отец на последние деньги купил мне шоколадную лавку – это был очень хороший магазин, в бойком месте, но у меня, видно, способностей не хватает. Вечно мне не везет. Однажды я захотела навести там красоту, наняла молодого человека, декоратора, двадцать пять марок заплатила, и он мне украсил витрину, где лежал товар на семьсот марок. И я так радовалась, так предвкушала, что вот сейчас покупатели набегут, что на радостях забыла опустить навес, а солнце светило как раз на витрину, и когда я опомнилась, господин, все уже растаяло и расплавилось. Весь товар на выброс. Распродавала потом детям на развес, по десять пфеннигов за фунт – самые дорогие пралине, представляете, за фунт десять пфеннигов! Ужасный убыток!

Она грустно смотрит на Пиннеберга, и ему тоже становится грустно, грустно и смешно; про банные развлечения он уже и думать забыл.

– Неужели некому было вам помочь? – спрашивает он.

– Некому! Макс появился позже. Лавку пришлось продать, и Макс помог мне устроиться торговым агентом – продавать бандажи, пояса для чулок и бюстгальтеры. Дело вроде бы хорошее, но у меня не идет. Почти ничего не продается.

– Да, нынче это трудно, – говорит Пиннеберг.

– Правда же? – благодарно подхватывает она. – Трудно. Я с утра до вечера бегаю вверх-вниз по лестницам, а в иной день и десяти марок не зарабатываю. Впрочем, – она пытается улыбнуться, – что тут поделаешь, у людей ведь и правда денег нет. Если бы только некоторые не вели себя так гадко… Видите ли, – робко продолжает она, – я ведь еврейка, вы заметили?

– Нет… не очень, – смущенно отвечает Пиннеберг.

– Вот видите, – продолжает она, – это заметно, я всегда говорю Максу: этого не скроешь. Мне кажется, этим людям, которые антисемиты, стоит вешать на дверь табличку, чтобы их лишний раз не беспокоили. А то как гром среди ясного неба. «А ну, убирайся со своими бесстыжими тряпками, старая еврейская свинья», – заявил мне вчера один из них.

– Вот мерзавец! – возмущается Пиннеберг.

– Ну, такие уж у него убеждения. – Она словно оправдывает хама. – Наверняка он не со зла… Но лучше бы табличку повесил. Все-таки обидно.

– Конечно, обидно, – соглашается Пиннеберг. – По морде бы ему съездить.

– Я иногда подумываю, не выйти ли мне из иудейской веры, я уже не религиозна, и свинину ем, и все такое. Но разве можно так поступить сейчас, когда все ополчились на евреев? Я же буду выглядеть трусихой.

– Вот это правильно, – одобряет Пиннеберг. – Не стоит так делать.

– Да, а теперь вот Макс убеждает меня вступить в это общество, мол, дела бы у меня сразу пошли в гору. И он прав, сами посудите, большинству здешних женщин – уж про молодых девушек я не говорю – точно нужны пояса для чулок или лифчик, например… – Она осекается. Потом спрашивает: – Вы ведь женаты, господин? Я вроде бы видела кольцо.

– Да, женат, – отвечает Пиннеберг.

– Всем была бы польза, я ведь уже ко всем женщинам здесь присмотрелась, знаю, что кому подошло бы, как-никак третий вечер тут стою. Каждой подобрала бы то, что нужно. И Макс твердит: «Решайся скорее, Эльза», – меня Эльзой зовут, – «расчет, мол, верный». А я все никак не соберусь с духом. Вы понимаете меня, господин?

– О да, прекрасно понимаю. Я бы тоже не решился.

– Вот-вот. И вроде бы ничего плохого, и люди тут ко всему привычные, но меня не тянет. – Она пытается объяснить ему свои чувства, но стесняется, а поделиться хочется. – Мне сорок два года, но тело у меня всегда было такое – и в девичестве, и позже. Что и говорить, выгляжу я не очень, сильно раздобрела… и вот так взять и выставить себя на всеобщее обозрение, чтобы все пялились и думали бог знает что… В конце концов, это мое тело и оно всегда мне служило верой и правдой…

– Это, видимо, как с иудейской верой? – предполагает Пиннеберг.

Она задумывается. Задумывается основательно.

– Вы в том смысле, что это тоже предательство? Да, пожалуй… Еще ладно молодые, у них все красивое, но для людей постарше, у которых тело уже не очень, – это, по-моему, перебор.

– Ваша правда, – говорит Пиннеберг, – все так. И не только для людей постарше. – По-настоящему злой, он ищет взглядом блондинку поросячьего цвета.

– Так значит, вы считаете, лучше мне этого не делать, даже из делового интереса?

– Ну, тут трудно давать советы, – говорит Пиннеберг и задумчиво смотрит на собеседницу. – Но вам нужно ответить самой себе: точно ли без этого нельзя обойтись и точно ли вы получите то, чего ждете.

– Макс думает, что да, и наверняка рассердится, если я откажусь. Он в последнее время вообще со мной резковат, я боюсь…

Но Пиннеберг вдруг пугается, что сейчас его посвятят и в этот аспект ее жизни. Она, конечно, такая жалкая, забитая, невзрачная, но, слушая ее рассказы, он думает: «Почему я до сих пор не умер, когда Овечка там мучится?», а потому не может в полной мере проникнуться проблемами фрау Нотнагель. Нет, у него и так в этот вечер достаточно огорчений, и он рубит сплеча, очень неделикатно перебив ее:

– Мне надо позвонить. Прошу прощения!

Она отвечает любезно, вновь обретая солидность:

– Разумеется, не смею вас задерживать.

И Пиннеберг уходит.

Пиннебергу наливают за счет заведения,

он крадет тюльпаны, а под конец врет Овечке

Звонить он не решается, времени еще только десять часов. Он бы и рад уточнить, вдруг все уже позади, но нельзя же докучать людям, которые с ним столь любезны. У них своей работы полно.

Он уходит, не попрощавшись с Хайльбуттом, пусть тот обижается на здоровье. Нет больше сил слушать эти сбивчивые, муторные речи, поскольку они напоминают ему о Овечке и о нем самом: «Мы ведь такие же. Мы тоже превратимся в беззащитных, забитых, жалких зверьков, стоит нам оказаться на обочине. Только бы не потерять работу!»

И он пускается в путь, а путь неблизкий – с самого востока на северо-запад, до Альт-Моабит. Почему бы и не пройтись, времени до двенадцати полно, заодно и деньги сэкономит. Он рассеянно думает то о Овечке, то о Нотнагельше, то даже о Йенеке, который наверняка скоро возглавит отдел, так как герр Крёпелин не сработался с герром Шпаннфуссом, но большую часть времени – ни о чем. Идет и глазеет на витрины, и мимо катят автобусы, и светится нарядная реклама, и иногда мелькает в голове: «Как там Бергман говорил? “Помните, что она только женщина, разума им не хватает”». Да что этот Бергман понимает! Знал бы он Овечку!

И вот, наконец, Александерплац, там еще суматошнее. Административное здание посреди площади почти достроено.

Пиннеберг идет дальше, и когда добирается до Альт-Моабита, на часах половина двенадцатого. Он ищет, откуда можно позвонить подешевле, заходит в ближайшую пивнушку и, заказав