Что же дальше, маленький человек? - Ганс Фаллада

Но еще до того, как ему успевают принести кружку, он вскакивает и бежит в телефонную будку. В руке у него мелочь – ну надо же, мелочь уже в руке! – и он требует:

– Моабит!

Сперва отвечает мужской голос, и Пиннеберг просит соединить с родильным отделением. Проходит вечность, наконец раздается женский голос:

– Алло, это герр Пиннеберг?

– Да, сестра, скажите…

– Двадцать минут назад. Все прошло благополучно. Ребенок здоров, мать здорова. Поздравляю, герр Пиннеберг.

– Какое счастье, сестра! Спасибо вам большое, сестра, большое вам спасибо! – Неожиданно Пиннеберга охватывает блаженство: кошмар закончился, он счастлив! – Какое счастье, сестра! А кто родился, скажите, пожалуйста? Мальчик или девочка?

– Прошу прощения, – извиняется акушерка на том конце провода, – прошу прощения, герр Пиннеберг, но этого я вам сказать не могу – не положено.

Пиннеберг возвращается с неба на землю.

– Но почему, сестра? Я же отец, мне-то вы можете сказать!

– Не имею права, герр Пиннеберг, мать должна сама сказать отцу.

– Ах вот оно что, – говорит Пиннеберг, совершенно уничтоженный такой заботой. – А можно прийти прямо сейчас?

– Да бог с вами, о чем вы? Еще и послед не вышел. Вашей женой занимается врач. Завтра в восемь утра.

На этом сестра вешает трубку, лишь торопливо добавляет напоследок: «Спокойной ночи, герр Пиннеберг».

Йоханнес Пиннеберг выходит из будки как во сне, не понимая, где он, и через прокуренную, гомонящую пивнушку направляется прямиком на улицу. Он так бы и ушел, не схвати официант его за руку:

– Эй, молодой человек, вы кружку заказали, а не заплатили.

Тут Пиннеберг спохватывается и отвечает самым вежливым тоном:

– Ох, прошу прощения!

Садится обратно за стол, делает глоток и, поскольку официант все еще сверлит его злым взглядом, произносит:

– Простите меня. Я немножко не в себе. Только что узнал, что стал отцом.

– А, понятно, – говорит официант. – Тут с перепугу и впрямь все забудешь. Мальчик или девочка?

– Мальчик, – решительно заявляет Пиннеберг – не сознаваться же в своем неведении!

– Ну да, – говорит официант, – вечно что подороже. Иначе и не бывает. – Он бросает взгляд на погруженного в себя Пиннеберга и, поняв все по-своему, говорит: – Пусть эта кружка будет за счет заведения, деньги вам еще понадобятся.

Тут Пиннеберг пробуждается и восклицает:

– Ну что вы! Ну что вы! – Кладет на стол одну марку и добавляет: – Вот так, отлично! – И убегает.

Официант смотрит ему вслед и, наконец оценив ситуацию, выдает:

– Вот дурак. Еще, дурак, и радуется! Ну-ну… подожди, пока придется затянуть пояса!

До дома меньше трех минут ходьбы. Но Пиннеберг, погрузившись в размышления, шагает дальше: мимо кинотеатра, мимо своего жилища. Размышляет он о весьма непростой задаче. Проблема вот в чем: завтра в восемь утра непременно нужно принести Овечке цветы, но все магазины уже закрыты и утром открыться не успеют. Он прикидывает, не устроить ли скандал у какого-нибудь цветочного магазина, но что толку, хозяева все равно не проснутся, зато велика вероятность, что прибежит полицейский и потащит его в кутузку за пьяные выходки. И тогда он точно вовремя не попадет в роддом.

Правда, другому плану, который он решает претворить в жизнь, тоже может помешать полиция, но Пиннеберг в своем упоении этого не замечает. Что делать человеку, когда купить цветы он не может, а ни собственного сада, ни луга, где их можно было бы нарвать, рядом нет? Как ему быть? Пойти и украсть! А где? Разумеется, для этой цели как нельзя лучше подходят берлинские парки, особенно если ты сам берлинец, а значит, они в некоторой степени и твои тоже!

И Пиннеберг пускается в бесконечное ночное странствие: он выныривает то у Большой Звезды, то на Лютцовплац, то на Ноллендорфплац, то на площади Виктории-Луизы, то на Прагерплац. Всюду он останавливается и в глубокой задумчивости обозревает клумбы: на дворе середина марта, а они еще не все засажены – полное безобразие!

А там, где цветы уже высажены, Пиннеберг никак не может выбрать: это же для Овечки, что попало не сорвешь, нужны самые красивые. Может, в другом месте удастся найти получше? Он продолжает путь, добирается до Никольбургерплац и движется дальше, к Гинденбург-парку. Добирается до Фербеллинерплац, до Оливерплац и до Савиньиплац. И, наконец, приходит к выводу: на Прагерплац цветы были самые красивые. Пиннеберг разворачивается и шагает обратно. Ноги болят ужасно, но о ногах он не думает, он думает: «Я отец. Ах, пусть у этого Малыша все в жизни будет хорошо. А я все сделаю, обязательно стану хорошим отцом. И руки не подниму…» Местоимений он на всякий случай избегает, хотя это трудно, потому что ребенок представляется ему уже немного подросшим – то как мальчишка в штанишках, то как девочка в юбочке, со светлыми косичками, очень похожая на Овечку.

И вот он уже снова на Прагерплац. Да, это то, что надо – или все-таки тюльпаны на Кайзерплац были красивее? Но колебания его длятся недолго. Он даже не дает себе труда оглянуться по сторонам, убедиться, что никто его не видит, и, выйдя из глубокой задумчивости, шагает через ограду, пересекает газон и медленно, придирчиво отбирает семь желто-красных тюльпанов. (По каким-то причинам магического свойства их должно быть именно семь.) И спокойно выбирается обратно, через газон и ограду, и весь долгий путь назад проделывает, открыто неся перед собой ничем не обернутые тюльпаны.

Должно быть, блаженных ведет счастливая звезда, так как он благополучно добирается до Альт-Моабит, миновав десятки полицейских, и карабкается по лестнице в свою маленькую квартирку. Поставив тюльпаны в кувшин с водой, он со вздохом облегчения кидается на кровать и в тот же миг засыпает.

И хотя завести будильник он, конечно же, забывает, ровно в семь часов Пиннеберг просыпается сам, зажигает плиту и варит кофе, а заодно греет воду для бритья. Он надевает свежее белье и вообще наряжается во все самое чистое и нарядное и, вдохновенно насвистывая («У меня деньжонок куча, благо есть кого навьючить»), без десяти восемь берет свои семь тюльпанов и отправляется в путь.

Несмотря на все упоение, он немного опасается, что вахтер не пустит его в больницу в такую рань, но, как выясняется, напрасно. Он просто говорит:

– В родильное.

И вахтер машинально отвечает:

– Прямо до конца, последний корпус.

Пиннеберг улыбается, и вахтер тоже улыбается, только улыбка вахтера другого рода, но Пиннеберг этого не замечает.

Сжимая в руке семь желто-красных тюльпанов, он, не чуя под собой ног, мчится по асфальтированной дорожке между больничными корпусами, и ни до одного из лежащих в них больных и умирающих ему дела нет. Медсестра опять сменилась; она спрашивает, что ему нужно, но, едва услышав фамилию Пиннеберг, говорит:

– Минутку, проверю, можно ли уже.

Он расхаживает туда-сюда, туда-сюда. Затем акушерка возвращается и говорит:

– Проходите.

Пиннеберг идет через белую дверь в длинное помещение, и на мгновение ему кажется, что к нему обращены десятки женских лиц. Но в следующий миг он уже не видит ничего вокруг, потому что прямо перед ним появляется Овечка, не в кровати, а на каталке, и на губах у нее играет широкая, мягкая, растекающаяся улыбка, и она говорит тихо, словно издалека:

– О, мой милый!

Он очень бережно наклоняется над ней, пристраивает украденные тюльпаны на одеяло в синюю клеточку и шепчет тихо-тихо:

– Овечка! Ты снова со мной! Как я рад, что ты со мной!

Она слабо шевелит руками, рубашка в причудливых синих вено́чках из букв задирается, и показываются белые предплечья, совершенно бескровные и бессильные. И все же Овечка умудряется обвить этими руками его шею и шепнуть:

– Вот и Малыш, милый. Теперь он по-настоящему с нами.

Тут он вдруг замечает, что плачет, дрожа и всхлипывая, и сквозь слезы злобно цедит:

– Почему эти тетки так и не дали тебе койку? Я сейчас пойду и закачу