Что же дальше, маленький человек? - Ганс Фаллада

Не успевает Пиннеберг оглянуться, как в руки ему суют тугой продолговатый сверток, а Овечка обнимает за шею старого пьяницу Путтбреезе, и тот, мягко подхватив ее под бедра, говорит:

– Если слишком сожму, девушка, только скажите, мигом отпущу.

– Ну да, прямо посреди лестницы! – смеется Овечка.

Судорожно цепляясь за перила одной рукой и держа сверток в другой, Пиннеберг карабкается вслед за ними, перекладина за перекладиной.

И вот они одни в своей комнате. Путтбреезе ушел, они слышат, как он стучит внизу молотком, но здесь они одни, дверь закрыта.

Пиннеберг стоит с маленьким свертком на руках, с маленьким теплым, неподвижным свертком. В комнате светло, на натертом полу – солнечные пятна.

Овечка поспешно скидывает пальто, бросает его на кровать. Легкими, тихими шажками проходится по комнате – Пиннеберг смотрит на нее.

На ходу она быстрым и точным движением поправляет рамку на стене. Похлопывает по креслу. Проводит ладонью по кровати. Подходит к двум примулам на окне, на миг склоняется над ними, очень легко и любовно. И вот она уже около шкафа, открывает дверцу, заглядывает внутрь, закрывает дверцу. Подойдя к раковине, открывает кран, пускает воду, всего несколько капель, и снова закручивает вентиль.

А потом внезапно обвивает руками шею Пиннеберга.

– Как я рада! – шепчет она. – Как же я рада!

– Я тоже рад, – шепчет он в ответ.

Какое-то время они стоят не шелохнувшись – он держит на руках ребенка, она обнимает его за шею. Их взгляды устремлены за окно, там – тень уже зазеленевших крон.

– Как хорошо, – произносит Овечка.

И он эхом:

– Как хорошо!

– Так с ним и стоишь? – спохватывается она. – Положи на мою постель. Сейчас подготовлю его кроватку.

Она быстро сдергивает маленькое шерстяное одеяльце и стелет простыню.

А потом осторожно разворачивает сверток.

– Спит, – шепчет она.

Он тоже склоняется над свертком. Вот он лежит, их сын, их Малыш – лицо красноватое, на нем озабоченное выражение, волосики на головке будто бы слегка посветлели.

– Спит, – повторяет он и испытывает странное чувство – неужели они совсем одни с ребенком, как же им его доверили, разве можно на них положиться…

Она в нерешительности.

– Не знаю, наверное, надо его сначала перепеленать, прежде чем класть в кроватку, он наверняка весь мокрый.

– А можно его будить?

– Уж лучше так, чем ему там преть. Нет, перепеленаю. Погоди… сестра мне показывала…

Она складывает пару пеленок треугольником и начинает потихоньку разворачивать сверток, медленно, слой за слоем. Боже, какие же крошечные ручки-ножки, такие слабые и хилые, и при этом огромная голова! Пиннебергу больно смотреть, он бы и рад отвести взгляд, но знает, что нельзя, нельзя с этого начинать – в конце концов, это его сын!

Овечка суетится, бормоча себе под нос:

– Как же это делалось? Так, что ли? Ой, ну какая же я неумеха…

Крохотное существо открывает глазки – мутноватые, грязно-голубые, – а следом рот, и начинает кричать – нет, скорее квакать… Какое-то беспомощное, жалкое хныканье, пронзительное, скулящее.

– Ну вот, проснулся! – волнуется Пиннеберг. – Наверное, ему холодно!

– Сейчас, сейчас, – бормочет она и пытается закрепить пеленки.

– Давай скорей, – торопит он.

– Нет, что-то не так, не должно быть складок, иначе они тут же натрут. Как же это… – У нее ничего не выходит.

Он хмурится, глядя на жену. До чего неловкая! Ясно же: уголок завернуть, а потом с другой стороны…

– Дай мне, – нетерпеливо говорит он. – Ты так никогда не управишься.

– Давай! – с облегчением соглашается она. – Если ты сможешь.

Он хватает пеленку. Кажется, что это очень просто, маленькие ручки и ножки почти не двигаются – вот так положить, потом взяться за уголки, завернуть…

– Все равно сплошные складки, – заключает Овечка.

– Да подожди ты, – огрызается он. И суетится еще больше.

Курам на смех – не может запихнуть младенцу под попу треугольную тряпку!

Малыш кричит. Маленькая светлая комнатка дребезжит от его плача, он верещит громко и пронзительно, откуда только голос берется. Весь побагровел, ему бы перевести дыхание, думает Пиннеберг, поглядывая на него, а дело все не движется.

– Давай я еще раз попробую? – мягко предлагает Овечка.

– Ну, давай, – говорит он. – Если ты думаешь, что на этот раз у тебя выйдет лучше…

И у нее выходит. Все вдруг получается легко и просто, секунда – и готово.

– Мы просто слишком нервничаем, – делает вывод она. – Скоро научимся.

Малыш в своей постельке не умолкает – лежит, смотрит в потолок и кричит.

– И что теперь делать? – шепчет Пиннеберг.

– Ничего, – отвечает Овечка. – Дать прокричаться. Через два часа ему есть, тогда он сам замолчит.

– Но нельзя же, чтобы он два часа кричал?

– Наоборот, пускай, ему только на пользу.

«А нам?» – вертится на языке у Пиннеберга. Но вопрос он не задает. Подходит к окну, смотрит на улицу. За спиной кричит его сын. И опять все не совсем так, как представлялось Пиннебергу. Он рассчитывал уютно позавтракать вместе с Овечкой, даже вкусненького купил, превысив бюджет, но когда Малыш так орет… Вся комната звенит. Он прислоняется лбом к стеклу.

Овечка становится рядом.

– Может, взять его на руки и покачать? – предлагает Пиннеберг. – По-моему, я что-то такое слышал. Так делают, когда дети плачут.

На самом деле он точно знает, что так делают, видел в книжках Вильгельма Буша, но, возможно, это не лучшая идея – ссылаться на юмористические стишки с картинками.

– Ты что, стоит только начать! – возмущается Овечка. – Тогда мы вообще ничем другим не сможем заниматься, только и будем бегать с ним по дому и укачивать.

– Может, хоть сегодня, один раз, ведь он первый день с нами, – упрашивает Пиннеберг.

– Я тебе так скажу, – возмущается Овечка, – даже пробовать не будем! Сестра сказала, лучше всего дать ему проораться, первые ночи он будет орать без умолку. Наверное… – оговаривается она, покосившись на мужа. – Может, и не будет… Но его ни в коем случае нельзя брать на руки. Крик ему не повредит. Зато он поймет, что криком ничего не добьется.

– Ну как знаешь, – откликается Пиннеберг. – Но, по-моему, это очень сурово.

– Милый, это ведь только первые две или три ночи, зато потом он привыкнет спать до утра и всем от этого будет только лучше. Медсестра сказала, из ста семей от силы трем удается с самого начала так воспитать. Вот я и хочу, чтобы у нас получилось!

– Может, ты и права. Ночью – давай попробуем, тут есть резон. Но сейчас, днем – мне же совсем нетрудно минутку его покачать!

– Ни в коем случае, – заявляет Овечка. – Даже не думай. Он вообще пока понятия не имеет, когда день, а когда ночь.

– Не обязательно так кричать, наверняка это тоже его пугает.

– А он пока и не слышит ничего! – торжествующе возражает Овечка. – В первые недели можем кричать сколько влезет. А потом – знаешь, что мы потом сделаем?

– Что же? – спрашивает он.

– Устроим его за дверью. Все равно ночью Путтбреезе на свой склад не приходит.

– Ну, знаешь! – Пиннеберг в ужасе от своей Овечки.

Однако она в очередной раз оказывается права: через некоторое время Малыш перестает кричать и лежит тихо. Они мирно завтракают, именно так, как он мечтал; милый получает выговор за растрату и все же видит, как Овечке приятно. Периодически он встает, подходит к кроватке и смотрит на младенца, который лежит с открытыми глазками. Пиннеберг подкрадывается на цыпочках; сколько бы Овечка ни уверяла, что в этом нет необходимости, что такой маленький еще ничего не замечает, он все равно подкрадывается на цыпочках. А потом садится и говорит жене:

– Знаешь, если вдуматься, это так здорово: теперь у нас каждый день будет повод для радости.

– Конечно, – отвечает Овечка.

– Как он будет расти, – продолжает Пиннеберг. – Когда научится говорить… Кстати, а когда дети начинают говорить?

– Некоторые всего через год.

– Всего? Ты, наверное, хочешь сказать, через целый год… Мне прямо не терпится что-нибудь ему рассказать! А когда он начнет ходить?

– Ах, милый, это все не так