Что же дальше, маленький человек? - Ганс Фаллада

лентяй. Посмотрите, он оформил свидетельство о рождении ребенка такого-то числа, а в кассу отправил только через неделю! Почему не послал его сразу же? Потому что он склочник и лентяй, ему бы только кляузничать, считает касса. «На основании этого документа легко установить, по чьей вине произошла задержка» – так она пишет.

– Эти братцы ни слова не написали о том, что они затребовали еще кучу документов за последние два года, – стонет Пиннеберг. – Все мыслимые и немыслимые бумажки! Справки просто не могли прийти раньше!

– Теперь ты сам убедился, – говорит Овечка.

– Да, убедился, – яростно подтверждает Пиннеберг. – Свиньи! Врут, изворачиваются, а нас выставляют кляузниками. Но теперь-то я… – Он замолкает, погрузившись в раздумья.

– Что теперь? – спрашивает Овечка.

– Теперь, – торжественно объявляет он, – я еще раз напишу в страховую инспекцию! Объясню, что их ответ меня не удовлетворил, что меня волнуют не только деньги – меня возмущает подтасовка фактов. Этому безобразию нужно положить конец! Пусть обращаются с нами уважительно, как-никак мы тоже люди…

– Какой в этом смысл? – тихо спрашивает Овечка.

– Ну а что же, все им спускать? – кипит он. – Понастроили дворцов, расселись в теплых креслах и командуют нами! Издеваются и нас же выставляют кляузниками! Нет, я этого так не оставлю. Я буду защищаться. Я до конца пойду…

– Да без толку все! – стоит на своем Овечка. – Ты ничего не добьешься. Посмотри, как ты в очередной раз разволновался. Ты целыми днями вкалываешь. А они ходят на работу как на отдых, у них полно времени, чтобы созвониться с шишками из страховой инспекции, и, конечно, они будут горой стоять друг за друга, а не за тебя. Ты себе все нервы истреплешь, а в итоге они только над тобой посмеются.

– Но что-то же надо делать! – в отчаянии восклицает он. – Нет сил это дальше терпеть! Что же, пусть нас пинают все кому не лень?

– Тех, кого мы можем пнуть, мы пинать не хотим, – говорит Овечка и достает Малыша из кроватки на вечернее кормление. – Мне еще отец это говорил. В одиночку человек против них бессилен, они только позабавятся, глядя, как он трепыхается. Для них это развлечение.

– Но я хочу… – упирается Пиннеберг.

– Нет, – говорит Овечка. – Нет. Хватит.

Вид у нее такой злой, что даже разъяренный Пиннеберг смотрит на нее изумленно: такой он ее еще не видел.

Потом он подходит к окну, смотрит на улицу и вполголоса говорит:

– На следующих выборах голосую за коммунистов!

Овечка не отвечает. Ребенок у груди блаженно причмокивает.

Апрель наводит страху, но Хайльбутт приходит на выручку.

Где же Хайльбутт? Поминай как звали

Наступил апрель с апрельской погодой – то с солнцем, то с тучами, то с градом, – на зеленеющих газонах распустились маргаритки, кроны загустели, кусты разрослись. Герр Шпаннфусс у Манделя тоже разрастается и распускается, каждый день продавцы в отделе мужской одежды обсуждают, где что опять оптимизировали. Оптимизация, как правило, приводит к тому, что вместо двух продавцов остается один, а когда он не справляется, берут очередного ученика.

Хайльбутт время от времени спрашивает Пиннеберга:

– Ну как у тебя? Сколько?

Пиннеберг отводит глаза, и когда Хайльбутт снова спрашивает: «Ну скажи, сколько? У меня много», наконец смущенно признается:

– Шестьдесят.

А как-то даже:

– Сто десять, но я справлюсь, наверстаю.

А затем они устраивают так, что, когда Хайльбутт продает костюм или пальто, Пиннеберг трется рядом, а потом записывает продажу на себя.

При этом надо соблюдать крайнюю осторожность, Йенеке всюду сует нос, а доносчик Кесслер тем более. Но они осмотрительны, они выжидают момент, когда Кесслер на обеде, а если тот некстати появляется, убеждают его, что покупка – заслуга Пиннеберга, после чего Хайльбутт хладнокровно осведомляется у герра Кесслера, не желает ли тот получить по морде.

Ах, где те времена, когда Пиннеберг считал себя ловким продавцом? Все изменилось, все стало совсем иначе!

Еще бы, никогда раньше с людьми не было так трудно. Например, приходит толстяк с женой, ищет ольстер.

– Не дороже двадцати пяти марок, молодой человек, понятно? Один мой партнер по скату купил ольстер за двадцать, настоящий английский, шерстяной, на подкладке, понятно?

Пиннеберг глупо улыбается.

– Возможно, господин несколько преувеличивает… Чтобы так дешево, за двадцать марок, и настоящий английский ольстер…

– Послушайте, молодой человек, не надо мне рассказывать, что партнер по скату меня одурачил. Он человек, которому можно верить, понятно? – волнуется толстяк. – Я не затем сюда пришел, знаете ли, чтобы вы оговаривали моего партнера по скату …

– Ради бога, простите, – бормочет Пиннеберг.

Кесслер таращится на него, герр Йенеке стоит чуть правее за вешалкой. Никто не спешит на помощь. Это провал…

– Зачем вы раздражаете покупателей? – вкрадчиво интересуется герр Йенеке. – Прежде вы вели себя иначе, герр Пиннеберг.

Да, Пиннеберг и сам прекрасно знает, что прежде вел себя иначе. Но рано или поздно человек срывается…

И дело не в покупателях – дело в самом магазине. Как только ввели это проклятое нормирование, оно всем подрезало крылья. В начале месяца еще куда ни шло, пока у людей есть деньги и они хоть что-то покупают, а Пиннеберг выполняет план и полон энтузиазма:

– Уж в этом месяце мне не придется побираться у Хайльбутта!

Но наступает день, а за ним другой, когда в магазин никто не заходит. «Завтра надо продать на триста марок», – думает Пиннеберг, возвращаясь вечером от Манделя.

«Завтра надо продать на триста марок» – вот последняя за день мысль Пиннеберга, когда он, поцеловав Овечку, лежит в темноте. Эта мысль не дает ему заснуть, за ней тянется вереница других…

«Сегодня надо продать на триста марок» – при пробуждении, за утренним кофе, по дороге, на входе в отдел, постоянно у него в голове эти триста марок.

И наконец приходит покупатель, о да, ему нужно пальто, восемьдесят марок, четверть нормы, давай же, решайся! Пиннеберг бегает вокруг, помогает мерить, расхваливает все модели подряд, и чем больше он суетится (решайся же! решайся!), тем холоднее становится покупатель. Пиннеберг задействует все ресурсы, лебезит: «У господина прекрасный вкус, господину все идет…» Он чувствует, что раздражает господина, что тому противно, но остановиться не может. В итоге покупатель уходит: «Надо еще подумать».

А Пиннеберг остается стоять, но внутри у него все рушится, он знает, что вел себя неправильно, но это от страха, им движет страх: у него семья, и так еле концы с концами сводим, то того не хватает, то этого, а если вдруг…

На его счастье, появляется Хайльбутт, Хайльбутт – воплощенная деликатность, он подходит сам, он спрашивает:

– Пиннеберг, сколько?

Никогда не поучает, не советует взять себя в руки, не читает глупых нотаций, как Йенеке и этот герр Шпаннфусс; он понимает, Пиннеберг все может, только сейчас не может ничего. Пиннеберг не каменный, Пиннеберг податлив, и когда на него давят, он сминается, разваливается, превращается в ничто, в кашу.

О нет, он не теряет мужества, он собирается с силами, и у него бывают удачные дни, когда он снова на высоте, когда ни один клиент не уходит без покупки. Ему начинает казаться, что он наконец преодолел страх.

Но потом появляется начальство, бросает походя:

– Да, герр Пиннеберг, торговля могла бы идти и поживее!

Или:

– А почему вы не продали ни одного темно-синего костюма? Хотите, чтоб они и дальше лежали на складе?

И идет дальше, и уже ушло, говорит другому продавцу что-то еще или то же самое… Хайльбутт совершенно прав, на это не стоит обращать внимания, они понукают как умеют, считают, что это их святая обязанность, не хуже коммунистов, хотя нет, хуже, гораздо хуже, ведь для них маленький человек – пустое место, его можно выжать и выбросить: в клетку всегда набьются новые.

Да, их разглагольствования не следует принимать близко к сердцу – но как? Если Пиннеберг продал за день на двести пятьдесят марок, а тут является господин оптимизатор и говорит:

– Усталый у вас вид, господин!