Что же дальше, маленький человек? - Ганс Фаллада

– Еще не хватало жене пиво давать – это же вредно. Спиртное же!

– Почему спиртное? Разве солодовое пиво – спиртное?

– Конечно!

– Простите, а вы читали в проспекте медицинское заключение? Врачи рекомендуют.

– Да на что мне их рекомендации, кого нынче этим убедишь! Никакого пива я жене не дам.

– Ну а я заберу свои три бутылки; если жена не будет, выпью сам. Сэкономлю на кружке.

Выходят женщины.

Распахивается одна дверь, распахивается другая, они выходят с продолговатыми белыми свертками на руках – три женщины, пять женщин, семь, у всех одинаковые свертки и одинаковая, словно тающая мягкая улыбка на бледном лице.

Мужчины замолкают.

Они смотрят на жен. Самоуверенные выражения на их лицах вдруг сменяются робостью, они делают шажок и останавливаются. Недавние собеседники мгновенно становятся друг другу чужими. Смотрят только на жен, на продолговатые свертки у них на руках, которые поселятся теперь в их доме, изменят всю их жизнь, будут ее определять. Мужчины крайне смущены.

И внезапно очень громко и шумно начинают проявлять заботу о женах.

– Ну здравствуй, нет, дай отцу подержать. Думаешь, не донесу? Ну, смотри. Как знаешь. Хоть чемодан отдай! А где чемодан? Почему такой легкий? А, ну да, вы же все это надели. Ну как, идти можешь? Трудновато? Ничего, я машину нанял, ждет у дверей. Доедем. Вот малой удивится, когда в машине поедет – в первый раз такое! Думаешь, не заметит ничего? Ну не скажи! Сейчас много говорят про вытесненные младенческие воспоминания – может, ему понравится…

И среди них стоит Пиннеберг перед своей Овечкой и твердит:

– Ну вот, ты снова со мной! Снова вместе!

– Милый мой, – говорит она, – ты рад? Трудно было эти одиннадцать дней? Ну, теперь все позади, мы выдержали. Ох, как же хочется домой!

– Я все приготовил, навел порядок, – сияя, сообщает ей супруг. – Вот увидишь. Пешком пойдем? Или лучше машину…

– Еще чего! К чему нам машина? Я с удовольствием прогуляюсь по свежему воздуху. И время у нас есть, ты же взял отгул, да?

– Да, сегодня у меня отгул.

– Ну вот, пойдем потихоньку. Ты меня поддерживай чуть-чуть.

Пиннеберг ее поддерживает, и они выходят на маленькую площадь перед роддомом, где уже рокочут двигатели машин. Тут их догоняет славная светловолосая акушерка и говорит:

– Фрау Пиннеберг, я же с вами не попрощалась! Вы уж выбирайтесь иногда с Малышом в Малый Тиргартен, мы с ним повидаемся!

– Конечно-конечно! – смеется Овечка. – Обязательно придем к вам с Малышом!

Медленно, очень медленно они проделывают путь до входных ворот, мимо проносятся машины, а они ползут шажок за шажком. «Ну и пусть, – думает Пиннеберг, – послушал я их разговоры, теперь знаю – то, что у нас нет денег, далеко не самое важное».

Они минуют вахтера, и вахтеру даже некогда пожелать им счастливого пути, потому что перед ним стоят двое – молодой человек и девушка. По ее животу понятно, зачем они пришли. И они слышат, как вахтер говорит:

– Прямо до конца, последний корпус.

– У них все только начинается, – мечтательно тянет Пиннеберг. – А мы уже отстрелялись!

Ему странно, что здесь все идет своим чередом, что сюда по-прежнему прибегают отцы, и ждут, и звонят, и навещают, и встречают жен – каждый день, каждый час. Очень, очень странно. Покосившись на Овечку, он отмечает:

– Ты тоненькая стала, как березка.

– И слава богу, – говорит Овечка. – И слава богу. Ты себе представить не можешь, какое счастье – когда наконец исчез этот живот!

– Ну, представить-то могу… – серьезно отзывается он.

Они выходят с больничной территории на мартовское солнце, на мартовский ветер. На мгновение Овечка замирает, смотрит на небо, на белые ватные облачка, торопливо бегущие по нему, смотрит на зеленеющий Малый Тиргартен, смотрит на машины, едущие по улице. Она мешкает.

– Что такое, Овечка? – тревожится Пиннеберг.

– Понимаешь… – начинает она. И осекается. – Да нет, ничего.

Но он настаивает:

– Говори прямо! Что-то же у тебя есть на уме.

– Ай, да глупость такая… Это потому что мы выписались, понимаешь. Там, в роддоме, ни о чем не надо беспокоиться. А теперь снова все зависит только от нас. – Поколебавшись, она добавляет: – Мы ведь еще так молоды. И у нас никого нет.

– Мы есть друг у друга. А еще у нас есть маленький, – говорит он.

– Да, конечно. Но ты же понимаешь?

– Да-да. Понимаю, разумеется. И тоже беспокоюсь. У Манделя все тоже стало непросто. Но у нас все получится.

– Конечно, получится.

Под руку они переходят проезжую часть и медленно, шаг за шагом, продвигаются через Малый Тиргартен. Пиннеберг косится по сторонам. Он идет с женщиной, которая несет завернутого в шаль младенца, – конверт оказался просто шалью. Выглядит это не очень празднично. «Плодят нищету», – подумал бы он прежде. Ну да, на него посматривают. Кое-кто посматривает. Но посматривают они не поэтому. Посматривают те, кто знает, что это означает, – здесь, в непосредственной близости от больницы. «Ну, теперь у вас начнется, – говорят взгляды встречных. – Теперь держись. Ты думаешь, все так просто. Нет, совсем не просто. И трудности поджидают совсем не в том, в чем ты думаешь». Вот что говорят эти взгляды – так, по крайней мере, кажется Пиннебергу.

И он просит:

– Дашь мне немного пронести маленького?

– Нет-нет, мне удобно, все в порядке. С чего это вдруг?

– Но мне совсем не трудно! Давай теперь я.

– Нет-нет, если хочешь, давай ненадолго присядем на лавочку.

И они садятся, а потом медленно идут дальше.

– Что-то он не шевелится, – говорит Пиннеберг.

– Спит. Наелся как раз перед уходом.

– А когда его опять кормить?

– Каждые четыре часа.

И вот они уже на мебельном складе Путтбреезе, и тот, как водится, именно тогда, когда нужен меньше всего, возится там и глазеет на новоиспеченную семью из трех человек.

– Ну как, хозяйка, все благополучно? – подмигивает он. – Как оно? Аист-то больно щиплется?

– Спасибо, мастер, все хорошо, – смеется Овечка.

– И как же мы теперь будем управляться? – спрашивает мастер, кивая на трап. – Как подниматься будем с мальцом? Это ведь мальчик?

– Само собой, мастер.

– Так как наверх-то попадать будем? И спускаться, когда принц будет выезжать на прогулку?

– Ах, ну как-нибудь управимся, – вздыхает Овечка, несколько нерешительно глядя на лестницу. – Я быстро приду в форму.

– Знаете что, хозяйка, – говорит мастер, окинув ступеньки-перекладины задумчивым взглядом. – Я вам так скажу: карабкаться с мальцом – это не дело. А муж не всегда будет рядом. Предлагаю приделать к потолку крепкий крюк, через него мы пропустим веревку, а на веревку подвесим короб – у меня остались ящики из-под бутылок с морилкой. В этом коробе вы будете спускать принца вниз и поднимать наверх. И все будет в лучшем виде.

– Думаете? – спрашивает Овечка и с сомнением глядит на лестницу. – Наверное, так правда будет лучше. Я еще не очень твердо держусь на ногах.

– Конечно. Все по высшему разряду сделаем, не сомневайтесь. На том и порешим. Будет у вас квартира с лифтом, и, между прочим, никаких наценок! А теперь, хозяйка, знаете что, – пока лифт еще не введен в эксплуатацию, обнимите-ка меня за шею, я вас на закорках подниму. А сына отдайте мужу, он его занесет наверх в целости и сохранности.

– Нет, это совершенно невозможно… – начинает Пиннеберг.

– Что значит невозможно? – перебивает мастер. – Вы про квартиру? Может, у вас на примете есть что получше? И деньги это «что получше» оплачивать? Пожалуйста, молодой человек, воля ваша, хоть сей момент съезжайте.

– Я вовсе не это имел в виду, – смущается Пиннеберг. – Но вы, наверное, не станете спорить, что несколько тяжеловато…

– Если вы хотите сказать, что тяжеловато тащить вашу жену на закорках – да, тяжеловато. Тут вы правы. Но если вы заглянете в задние дворы у Силезского вокзала – как там живут люди, которые платят не меньше вашего, – то про тяжеловато вы больше не заикнетесь, это я вам говорю.