Что же дальше, маленький человек? - Ганс Фаллада

– Ну, потихоньку начинается, – сообщает медсестра. – Но раньше десяти-одиннадцати вечера вряд ли…

– Так долго? – спрашивает Овечка, отрешенно глядя на акушерку.

Взгляд у нее стал совсем другой, думает Пиннеберг: словно она совсем одна, вдали от других людей, даже от него, и сосредоточена только на себе. – Так долго? – повторяет она.

– Ну, – говорит акушерка, – может, и быстрее управитесь. Вы крепкая. Некоторые за пару часов разрешаются, а некоторым суток не хватает.

– Сутки, – повторяет Овечка совсем потерянно. – Ну, пора идти, милый…

Они встают и бредут дальше. Оказывается, родильное отделение – это самый дальний из больничных корпусов, до него еще тащиться и тащиться. Пиннеберг и рад бы развлечь Овечку разговорами: уж больно она притихла, замкнулась, на лбу – задумчивая складка; похоже, все ее мысли занимают упомянутые акушеркой сутки.

Сейчас четыре часа дня, а койка освободится только к утру, значит, врачи рассчитывают, что все это время она проведет в родовой палате. С другой стороны, акушерка сказала про десять-одиннадцать часов вечера, получается еще шесть-семь часов.

– Послушай, Овечка… – начинает он, страстно желая объяснить ей, какое это подлое скотство, что живому человеку приходится так мучиться! Но этого он не говорит, а признается только: – Мне так хочется тебя хоть немножко отвлечь. Но ничего в голову не идет. Все время об одном думаю.

– Не надо ничего говорить, милый, – отвечает она. – И беспокоиться тоже не надо. В этот раз я точно могу сказать: другие как-то справляются, и я справлюсь.

– Ну да, – бормочет он. – Конечно… Но все-таки…

И вот они уже в родильном отделении.

Крупная белокурая акушерка как раз идет мимо, оборачивается, увидев новоприбывших, и ей, видимо, сразу нравится Овечка (Овечка нравится всем хорошим людям), потому что она хватает ее за плечо и радостно говорит:

– Ага, милочка, да вы никак к нам? Вот и славно! – И снова вопрос, который здесь задают постоянно: – Роды первые?

Она поворачивается к Пиннебергу:

– Ну что ж, жену я у вас забираю. Да не смотрите так испуганно, конечно, можете попрощаться. И заберите все ее вещи, ничего не забудьте. Принесете через восемь дней, на выписку.

И она уводит Овечку под руку, Овечка еще раз кивает ему на прощание через плечо и наконец исчезает в этом цеху, где производством детей на свет занимаются профессионалы. А Пиннеберг остается.

Он снова диктует их личные данные пожилой старшей сестре, очень строгой на вид, и думает: «Только бы Овечка попала не к ней, эта седая наверняка на нее наорет, если Овечка что-то сделает не так». И он лебезит, пытаясь завоевать ее расположение, и ужасно стыдится, что не помнит, когда у Овечки день рождения.

– Вечная история, – говорит сестра. – Ни один мужчина не знает.

Это прозвучало бы даже утешительно, если бы не «вечная история».

– Что ж, а теперь можете попрощаться с женой.

И он входит в длинное узкое помещение, заставленное всевозможными аппаратами, о предназначении которых можно только догадываться. Там сидит Овечка в длинной белой рубахе и улыбается ему. Она похожа на маленькую девочку: разрумянившаяся, с распущенными светлыми волосами и как будто немного стесняется.

– Ну, прощайтесь, – говорит старшая сестра и топчется у двери.

И он наклоняется к Овечке, и перво-наперво ему бросается в глаза, какие симпатичные синие вено́чки у нее на рубашке, так весело смотрятся. Но когда она обнимает его за шею и притягивает к себе, он вдруг видит, что никакие это не веночки, а идущая по кругу надпись: «Гор. больницы Берлина».

А вторая его мысль была о том, что пахнет здесь, честно говоря, не очень… Овечка произносит:

– Ну вот, мой милый, значит, уже сегодня вечером, ну а уж к утру наверняка. Жду не дождусь, когда увижу Малыша.

Но она говорит это, наверное, лишь для того, чтобы его отвлечь.

И он чего только ей не нашептывает, пока акушерка наконец не выдерживает:

– Будет вам, герр Пиннеберг!

А Овечку спрашивает:

– Ну как, подействовала клизма?

Овечка становится красная как рак и кивает, и только тут до него доходит, что Овечка все то время, что они прощались, сидела на унитазе, и он тоже краснеет, хотя сам понимает, что это глупо.

– Звоните в любое время, герр Пиннеберг, хоть ночью, – говорит старшая сестра. – И вот вам вещи жены.

Пиннеберг бредет прочь, чувствуя себя несчастным, наверное, потому, что впервые за время супружества он оставил Овечку на чужих людей и теперь ей надо пережить то, чего он с ней вместе пережить не может. Может, лучше было акушерку на дом позвать? Тогда он мог бы быть рядом…

Малый Тиргартен. Нет, тех женщин на скамейке уже и след простыл, а он бы охотно с ними поболтал. И Путтбреезе не видать, с ним тоже не поговоришь – придется сидеть в одиночестве в своей комнатушке.

И вот он стоит, засучив рукава и в Овечкином фартуке, и моет посуду, которую они не домыли, и вдруг произносит очень медленно:

– А вдруг я ее больше никогда не увижу? Ведь иногда такое бывает. И не так уж редко…

Немытой посуды слишком мало!

Сотворение Малыша.

Овечка тоже будет кричать

Непросто стоять в опустевшей квартире над недомытой посудой и думать: «А вдруг я ее больше никогда не увижу?» Для Пиннеберга, по крайней мере, это было совсем непросто. Сначала хоть посуда отвлекала, он за нее держался, мыл медленно и тщательно, каждую кастрюльку до блеска полировал «Атой», тер соломенной мочалкой, трудился на совесть. А мысли двигались по кругу: рубашка в синих венка́х из букв, ее нежное детское личико, а теперь всё?

Нет.

Он вспоминает, что давно хотел обить войлоком дверь, для тепла, чтобы не тянуло в щели, но руки все не доходили, войлок так и лежит с начала зимы, и гвозди тоже, – и принимается за работу. Хорошенько прилаживает войлочную ленту, временно ее закрепляет и проверяет, закрывается ли дверь. Дверь закрывается. Тогда он прибивает ленту как следует, гвоздь за гвоздем, времени у него полно, раньше семи звонить не имеет смысла. Да и звонить он не будет – лучше сходит. И сэкономит свои гроши, и узнает, вполне возможно, больше. Может, даже увидеть ее удастся.

А вдруг он никогда больше ее не увидит?

Остается только перевесить ее платья, они так приятно пахнут Овечкой, он всегда любил ее запах. Конечно, он был с ней недостаточно ласков, и часто на нее срывался, и его мало заботило то, что волновало ее. И все в таком духе. Разумеется, любой мужчина не может не думать о случаях, когда вдруг оказывается слишком поздно, – вечная история, как сказала старшая сестра. Действительно – вечная. Бессмысленные угрызения.

Пять пятнадцать. Из больницы он ушел всего час назад, а все дела уже переделаны. На миг даже мелькает мысль пойти в пивную и заказать пару кружек, но нет, денег у них на это нет. И потом, это трусость.

Он бросается на большой клеенчатый диван и долго лежит, спрятав лицо в ладонях, лежит не шевелясь. Да, он маленькое, жалкое существо, ничтожество, он кричал, и скандалил, и пихался локтями, пытаясь защитить свое место в жизни, но заслужил ли он это место? Ведь он полное ничтожество. И из-за него она теперь мучается. Если бы он не… будь он не такой… если бы он всегда…

Он лежит и… не сказать что думает, оно само в нем думается, он никак этому не способствует.

Даже если лежишь в своей комнатке на Северо-Западе Берлина, на клеенчатом диване под окном, выходящим в сад, шум города до тебя все равно доберется, но тысячи звуков тогда сплавляются в один общий шум, который накатывает и опадает, грохочет и затихает, словно развеянный ветром.

Пиннеберг лежит, шум подбегает и поднимает его, а потом медленно опускает – он чувствует, как прохладная клеенка касается лица. Будто ветер, свежий морской ветер, который налетает и стихает, поднимает и опускает, но ни на секунду не разжимает объятий. Будто зыбь на море. Она