Что же дальше, маленький человек? - Ганс Фаллада

– Послушайте, герр Хайльбутт, – с улыбкой сказал тогда герр Шпаннфусс. – Мне известно, что вы слывете человеком большого ума. Посему беру на себя смелость полюбопытствовать: может быть, у вас имеются какие-либо соображения по поводу дополнительных мер экономии?

– Разумеется, – ответил Хайльбутт, устремив на тирана взгляд темных миндалевидных глаз. – Конечно, я тоже об этом задумывался.

– И к каким выводам пришли?

– Я предлагаю уволить всех сотрудников, которые получают больше четырехсот марок.

И герр Шпаннфусс, к вящей радости Пиннеберга, спешно удалился.

Ах, Овечка все прекрасно понимала. Дело было не только в страхе, охватившем магазин. Возможно, милый так легко бы ему не поддался, если бы не лишился доступа к ней. Именно это его больше всего угнетало. Она отяжелела, раздобрела; укладываясь в постель, она отдельно укладывала свой живот, его приходилось пристраивать очень тщательно, не то будет мешать и заснуть не удастся.

Милый к ней привык. Она всегда замечала, когда он расстроен, и теперь, когда он вынужден был обходиться без нее, беспокойство охватывало его гораздо чаще. Овечка помогала ему чем могла, но все это было не то, а по-другому она не умела, это было противно ее природе. Если бы она могла захотеть! Как часто она готова была сказать: «Поищи себе кого-нибудь на стороне», и если так этого и не сказала, то не из ханжества и не из ревности, а из-за денег. Только из-за денег.

Впрочем, это вряд ли помогло бы. Потому что ее чувствами владел теперь не только тот милый, ради которого она жила, но и этот, другой, еще не рожденный, но уже предъявляющий на нее права. И когда милый рассказывал о своих тревогах, она слушала, и утешала, и сопереживала, но, если совсем начистоту, близко к сердцу не принимала. Малыша волновать не следует. Малыша волновать нельзя. Он там, внутри, такой сильный и полный жизни, нет, не сейчас, а что ей остается? Двое мужчин… Ерунда, все ерунда! И вот уже милый где-то далеко, а она витает в иных краях. И поддакивает, и гладит его («О боже, ну нельзя же быть такой черствой!»), и снова уносится прочь.

Итак, она идет в постель, свет еще не погашен, милый еще ворочается. А ей бы уже прилечь, поясница болит ужасно. Наконец улегшись, Овечка задирает рубашку и лежит почти голая и смотрит на живот.

И вскоре – долго ждать обычно не приходится – видит, как живот шевелится и вздрагивает, и дыхание у нее перехватывает.

– Ох, милый! – восклицает она. – Малыш меня сейчас так пнул! Совсем парень распоясался!

Да, он живет внутри ее, он, похоже, бойкий, резвый мальчишка, он толкается и пинается, с кишечными газами это уже никак не спутаешь.

– Да посмотри же, милый! – призывает она. – Вот же, прямо видно!

– Да? – бормочет он и нерешительно придвигается поближе.

Затаившись, они ждут, и вдруг она восклицает:

– Вот, смотри, вот! – И замечает, что он вообще не смотрит на живот, а смотрит на ее грудь, полную, налитую, отяжелевшую.

– Ох, какая я гадкая, милый, – бормочет она и опускает рубашку.

– Да ну что ты! – возражает он. – Это я осел! – И опять принимается возиться в полумраке.

Так они и живут, и, хотя потом ей стыдно, она ничего не может с собой поделать, ей нужно видеть его, своего Малыша, как он тычется и ворочается, видеть и думать: вот уже скоро. Скоро. Она бы и рада в такие минуты остаться одна, но у них две комнаты со снятой дверью, поэтому от настроений одного другому не скрыться, и ничего тут не поделаешь.

Однажды, один-единственный раз, к ним заглядывает Хайльбутт. Уже невооруженным глазом видно, что они ждут ребенка, и внезапно выясняется, что милый до сих пор об этом ни словом не обмолвился. Овечка удивлена. Но Хайльбутт не смущается: он подшучивает, с интересом расспрашивает, как оно все, ведь сам он холостяк и его заботы в этой сфере всегда ограничивались тем, чтобы подружка вовремя извлекала свои марлечки. И пока, слава богу, проблем не возникало. Так что Хайльбутт находит все это весьма занятным, он принимает живое участие в их заботах и, возможно, вспоминает о четырехстах марках и своих чеках, которыми помог Пиннебергу. Подняв чашку с чаем, он провозглашает:

– За Малыша!

И, ставя чашку обратно, добавляет:

– А вы смелые ребята.

Вечером, когда супруги ложатся спать и свет уже потушен, Пиннеберг вспоминает об этом:

– Обратила внимание, как Хайльбутт сказал: «Вы смелые ребята»?

– Да, – отвечает Овечка.

И оба погружаются в молчание.

Но Овечка еще долго об этом думает: такие ли они смелые? А может, если бы не близящаяся встреча с Малышом, им жилось бы куда тоскливее? Надо будет как-нибудь поговорить об этом с милым, спросить, что он по этому поводу думает… но не сейчас.

Милому нужно пообедать, а Лизе – поучиться. А вдруг я больше никогда ее не увижу?

Пиннеберг идет домой из универмага Манделя, сейчас разгар субботы, с часу дня он свободен. Он медленно шагает по Шпреебрюкке в сторону вокзала и, поднявшись на мост, бросает взгляд на парк и дворец Бельвю.

Весна в этом году ранняя: хотя на дворе только середина марта, кусты уже зазеленели, теплый воздух нежен. «Поскорее бы Овечка разродилась, – думает Пиннеберг, – тогда можно будет выходить гулять. Ожидание выматывает. Давай уже, поторопись, мы заждались тебя, герр… Малыш!»

Утки на Шпрее тоже радуются, носятся кильватерным строем туда-сюда незнамо зачем – похоже, купание доставляет им удовольствие. И громко крякают.

– Ну конечно, – говорит Пиннеберг, – в тепле-то всем сразу веселей. Если бы еще в магазине было не так кисло…

Он медленно идет по Кальвинштрассе, пальто у него нараспашку, дует легкий ветерок. По хорошей погоде жить легче. Уж поскорее бы!

Он пересекает Альт-Моабит, делает еще пару шагов, торговец предлагает ему букет ландышей, но нет, как бы ни хотелось, выходить за рамки бюджета нельзя. И вот двор, гаражная дверь, она открыта. Мастер Путтбреезе таскает мебель.

– А, молодой человек! – говорит он и щурит красные глазки, глядя из темноты на солнечный свет. – Уже отец?

– Пока нет, – говорит Пиннеберг. – Но скоро.

– Вечно тянут кота за хвост, бабы эти, – говорит Путтбреезе. От него разит коньяком. – До чего оно все подло устроено, как погляжу! Прямо-таки дерьмово! Вы представьте себе, молодой человек, ведь это же ничего, так, одна секунда. Да даже не секунда – фьюить, и готово… И что? И вот вы уже в кандалах и колодках на всю оставшуюся жизнь. Сперва девять месяцев ждете ребенка, потом ждете, когда он заговорит, потом – когда в школу пойдет, – дальше одно сплошное ожидание, а ваша жизнь кончена, и все из-за одного какого-то фьюить…

– Да уж, – говорит Пиннеберг. – Обедать пора, мастер, я ужасно проголодался.

– Но ведь хорошо же было, а, молодой человек? – продолжает герр Путтбреезе. – И поди не один раз вы этот фьюить делали… Конечно, не один, так уж мы устроены!

И он бьет себя в грудь. Пиннеберг ускользает в темноту, к лестнице.

Овечка встречает его улыбкой. Каждый день он приходит домой с чувством, что за это время что-то наверняка произошло, но оно все никак не происходит. Хотя куда уж дальше – живот у Овечки грандиозный, тугой как барабан, некогда прекрасная белая кожа вся испещрена густой сеткой синих и красных сосудов.

– Здравствуй, жена, – говорит Пиннеберг, целуя ее.

– Здравствуй, муж, – говорит она. – Курить не начинай. Сразу сядем обедать.

– Боже мой, – тянет он, – а так хочется сигаретку! Минутка у меня хоть есть?

– Конечно, – говорит она и садится на стул. – Ну, как дела?

– Да как обычно. А у тебя?

– Тоже как обычно.

Пиннеберг вздыхает:

– А он не торопится…

– Ничего, милый, по сравнению с тем, сколько мы уже ждем…

– Глупо, конечно, – говорит он после паузы, – никого-то мы не знаем! Даже спросить не у кого. Вот как ты поймешь, что схватки начались? Решишь еще, чего доброго, что у тебя