Что же дальше, маленький человек? - Ганс Фаллада

не выдавал мне определенную сумму на хозяйство, а разрешил распоряжаться всеми деньгами и, если надо, добавлять из голубой вазочки. Но в итоге я стала слишком легкомысленной и иногда залезала в сбережения без необходимости: в прошлом месяце телячьи шницели и бутылка мозельского по случаю переезда – без этого точно можно было обойтись…

– Мозельское стоило всего одну марку. Что же нам теперь, последних радостей себя лишить? – ворчит он.

– Надо искать бесплатные радости.

– Таких не бывает, – отвечает он. – Все, что приносит удовольствие, стоит денег. Хочешь выехать на природу – плати деньги! Хочешь послушать музыку – раскошеливайся. Все стоит денег, без денег ничего не бывает!

– А я вот думала про музеи, – поспешно перебивает она. – Конечно, я понимаю, нельзя только по музеям ходить, да и что мы в этом понимаем… Но все-таки с расходами надо поаккуратнее, и я вот тут даже расписала, сколько чего нам нужно в месяц. Хочешь посмотреть?

– Давай, показывай.

– И ты не будешь сердиться?

– Да как же я могу на тебя сердиться? Ясно же, что ты права. Я не умею обращаться с деньгами.

– Я тоже, – говорит она. – Придется нам обоим учиться…

И она показывает ему свой список. Его лицо проясняется, когда он начинает читать:

– Бюджет – это отлично звучит, Овечка. С бюджетом шутки плохи, придется соблюдать. Клянусь…

– Не торопись клясться, – предостерегает она.

Поначалу он читает быстро.

– Ну, что касается продуктов, – говорит он, – тут и сказать нечего. Ты на практике-то проверяла?

– Да, – отвечает она. – Все последнее время вела учет.

– Мясо, – говорит он. – Двенадцать марок. По-моему, ужасно много.

– Милый, – говорит она, – в день на нас двоих это всего-то сорок пфеннигов. И это гораздо меньше, чем ты ешь сейчас. Теперь по крайней мере два раза в неделю придется обходиться без мяса.

– Что же мы будем есть? – пугается он.

– Когда что. Чечевицу. Макароны. Перловку с черносливом.

– Боже мой, – вырывается у него.

Она делает нетерпеливый жест.

– Да все я понимаю, Овечка! Я не жалуюсь. Только прошу тебя, не говори мне заранее, когда решишь устроить день без мяса, а то я буду идти домой безо всякой радости.

Она огорченно надувает губы, но тут же спохватывается.

– Хорошо, – говорит Овечка. – Я тоже хочу делать это как можно реже. Постараюсь почаще тебя чем-нибудь радовать. Только вот… если вдруг получится не слишком вкусно, ты уж, пожалуйста, не обижайся. Я всегда кисну, когда ты киснешь, а что это за жизнь, если я скисла и ты скис?

– Кис-кис! – восклицает он. – Иди сюда, киса моя! Кисонька любимая, кисонька-красавица, иди сюда, помурлычь…

Она подныривает под его руку, довольная. Но вскоре отодвигается.

– Читай дальше, – велит супруга. – Нет, не сейчас, милый… Я хочу, чтобы ты все посмотрел. Иначе я буду переживать. И вообще…

– Что вообще? – удивляется Пиннеберг.

– Да нет, это так, вырвалось. Потом поговорим. Это не к спеху.

Но эта мысль его теперь не отпускает. Он озабочен.

– Что ты хотела сказать? Ты больше не хочешь? Слишком часто? Ты просто скажи…

– Милый, – говорит она, – милый… Не говори чепухи. Слишком часто… вот выдумал!

– Но ведь ты что-то подобное хотела сказать, – настаивает он.

– Я хотела сказать совершенно другое, – защищается она. – В книге, – она бросает взгляд на секретер, – написано, что на поздних сроках лучше не надо. Мол, и неудобно, и женщине уже не нравится, и ребенку неполезно… Но… – Она смеется. – Наверное, это время еще не настало. Пока что… – Она делает паузу. – Мне нравится.

Но его это не утешает: опять ему мерещится какая-то угроза, расшатывающая счастливую основу его существования.

– И сколько времени нельзя? – спрашивает он.

– Ой, не помню. То ли шесть недель, то ли восемь…

Он бросает на нее уничтожающий взгляд. Во всем его ограничивают, всего лишают! И мяса не дают, и вообще. Он хватает книгу и принимается листать.

– Ай, оставь это! – негодует она. – Еще не скоро!

Но он уже нашел нужное место.

– Три месяца минимум, – говорит он, совершенно раздавленный.

– Ну и ладно, – отвечает она. – У меня, видимо, это наступит позже, чем у других, – по крайней мере, пока я ничего такого не чувствую. Да закрой ты уже эту дурацкую книжку!

Но он читает дальше, его брови ползут и ползут вверх, пока весь лоб не сминается от изумления.

– Ого, а потом опять воздерживаться, – ошарашенно говорит он. – Еще восемь недель. То есть, скажем, десять недель и восемь – восемнадцать недель… Ты мне скажи, зачем мы вообще поженились?

Она с улыбкой смотрит на него и молчит. И он тоже начинает улыбаться.

– Господи боже, – говорит он, – как меняется мир! Кто бы мог подумать! И все из-за Малыша, все ради него. Наверное, это такая подготовка к отцовству. – Он ухмыляется. – Дитя мое! За что же ты так со мной? Придется изворачиваться. Куда деваться, я отец!

– Вот именно! – смеется она. – А сколько тебе еще предстоит узнать!

– Хорошо, что теперь я в курсе. – Он с улыбкой смотрит на нее. – С сегодняшнего дня, Эмма Пиннеберг, начинаем работать над созданием собственного страхового фонда.

– Я-то всегда за, – говорит она. – Но дочитай до конца проект бюджета! Иначе ни до какого фонда дело не дойдет.

Но он уже не может говорить о насущном. Он ругается на налоги, а между делом целует жену.

– Из профсоюза я, пожалуй, выйду, – заявляет он.

– Не торопись, – говорит она. – Пусть сначала выплатят пособие по беременности, родам и кормлению – у них эти суммы побольше, чем в больничной кассе.

– Точно, – говорит он. – А это что? Моющие средства?

– Ну, мыло, зубная паста, всякое для стирки. И стрижка тоже сюда.

– Стрижка – да уж, куда без нее, девочка моя. А вот это что такое – три марки в месяц на досуг? Это что же за досуг ты такой запланировала, аж на три марки в месяц?

– Пока что никакого, – отвечает она. – Ах, милый, я просто подумала… Так хочется раз в жизни погулять по-настоящему, как богачи! Чтобы вообще о деньгах не думать!

– Это на три-то марки?

– Мы каждый месяц будем их откладывать. И когда накопится приличная сумма – все равно из-за Малыша я никуда пока пойти не смогу, – ну, марок двадцать или тридцать… Тут-то мы и устроим себе праздник!

Он смотрит на нее испытующе, вид у него несколько опечаленный.

– Раз в год? – спрашивает он.

Но на этот раз она ничего не замечает.

– Да, я думаю, через годик. Чем больше денег накопится, тем лучше. И мы как пойдем ими сорить! Закатим такую гулянку!

– И что же это будет за гулянка? – любопытствует Йоханнес.

– Ну, сперва пойдем в театр. Я никогда не была в опере, очень хочется хоть разок оперу послушать. Потом поедим где-нибудь, вкусно и дорого – ведь после театра люди всегда идут в ресторан, правда же? А потом пойдем в варьете, а после варьете в бар – боже, милый мой, я уже предвкушаю, как все будет, я каждый месяц буду радоваться, откладывая эти три марки!

– Удивительно, – говорит он. – Никогда не думал, что ты грезишь о таких радостях.

– Что же тут удивительного? – пожимает плечами Овечка. – Естественно, мне хочется попробовать. Я же отродясь в таких местах не бывала. Ты-то в холостяцкие годы наверняка нагулялся.

– Конечно, ты права… – медленно говорит Пиннеберг и замолкает. И вдруг в ярости ударяет кулаком по столу. – Господи, вот проклятье! – кричит он.

– Что с тобой? – пугается она. – Что такое, милый?

– Да ничего, – бурчит он. – Как все устроено в этом мире – зла не хватает!

– А, ты про других? Не думай о них. Все равно это бесполезно. А теперь распишись, милый, что обязуешься придерживаться бюджета.

Он берет ручку и расписывается.

Надушенная елка и мать двоих детей. Хайльбутт говорит: «Вы смелые ребята». Но такие ли уж мы смелые?

Рождество пришло и ушло. Отпраздновали они тихо, скромно, с елочкой в горшке; Пиннебергу достались галстук, рубашка и гамаши, Овечке – бандаж для беременных и флакон одеколона.

– Я