Что же дальше, маленький человек? - Ганс Фаллада

– В следующем году Малыш будет любоваться елочкой вместе с нами, – произнесла Овечка.

А еще была вонь, и флакончик одеколона закончился в тот же вечер.

Бедность усложняет все. Овечка ловко придумала насчет елки в горшке: она намеревалась ее подрастить и весной пересадить, чтобы в следующем году эта елочка радовала Малыша. Она будет расти с ним наперегонки, становиться все выше и роскошнее, сопровождать их от одного Рождества до другого – их первая и единственная елка. Так предполагалось.

Для Пиннеберга елка должна была стать сюрпризом, и Овечка спрятала ее на крыше кинозала в самом темном углу. Бог знает, как до нее добралась кошка – Овечка знать не знала, что тут вообще водятся кошки. Но кошки, очевидно, водились: Овечка нашла кошачий привет в горшке, когда хотела украсить деревце, и привет этот отчаянно вонял. Овечка убрала все, что могла, и почистила, и попрыскала, и все равно, после того как завершилась официальная часть с поцелуем, обменом взглядами и любованием подарками, – все равно после этого милый заметил:

– Слушай, тут как-то странно пахнет.

Овечка объяснила, в чем дело, милый заулыбался и сказал:

– Не беда.

Затем открыл одеколон и прыснул немного на горшок.

Ах, сколько еще раз он прыскал в тот вечер, и кошачью вонь вроде бы удавалось заглушить, но потом она победоносно возвращалась; и вот уже флакончик опустел, а кошкой все равно воняло. В конце концов они еще в сочельник выставили деревце за дверь. Запах не брало ничто.

В первый день Рождества, рано утром, Пиннеберг украл из Малого Тиргартена горсть садовой земли. Елочку они пересадили, но, во-первых, от нее все равно воняло, а во-вторых, тут-то и выяснилось, что это не выращенное в горшке деревце, а калека, которой садовник обкромсал все корни, чтобы впихнуть в горшок. Дольше пары недель не продержится.

– Такие, как мы, – сказал Пиннеберг, настрой у него был обреченный, – всегда попадают впросак.

– Ну, не всегда, – с улыбкой возразила Овечка.

– Что ты имеешь в виду?

– Например, с тобой я не промахнулась.

Рождество прошло. Иногда Овечка удивлялась, что фрау Мия Пиннеберг так и не дала о себе знать. Все-таки родной сын. А выяснить новый адрес нетрудно – достаточно зайти в полицейский участок. Пиннеберги зарегистрировались как положено, официально они проживают в квартире столяра Путтбреезе. Но нет, ни слуху ни духу. Овечка поняла бы, если бы в один прекрасный день мама явилась к ним и все высказала. Ведь у нее наверняка было что сказать. Но мама так и не пришла. И Овечка постепенно свыклась с мыслью, что больше ей не доведется перемолвиться словечком с фрау Мией Пиннеберг. Хотя живут они в двух шагах друг от друга и в любой день могут случайно столкнуться в лавке мясника. Впрочем, Овечка подозревала, что даже тогда фрау Пиннеберг не удостоит ее разговором – слишком уж обидели ее неблагодарные дети. Да и, по совести говоря, Овечка считала, что она права: во-первых, именно благодаря ей милый получил работу, а во-вторых, жили-то они у нее бесплатно, пусть она об этом и не знала.

В остальном декабрь был хорошим месяцем: несмотря на рождественские торжества, Пиннеберги не вышли за пределы бюджета. Они радовались как дети.

– Значит, мы можем! Вот видишь! Несмотря на Рождество!

И строили планы, как в следующие месяцы распорядятся сэкономленными деньгами.

Но январь выдался мрачный, темный, гнетущий. В декабре герр Шпаннфусс, нанятый Манделем «оптимизатор», только присматривался к вверенному ему предприятию, а в январе развернул бурную деятельность. Норма продаж для каждого продавца в отделе мужской одежды была установлена в двадцатисемикратном размере относительно месячной зарплаты, по какому случаю герр Шпаннфусс даже произнес впечатляющую речь. Мол, все это в интересах самих сотрудников, ведь теперь каждый увидит математическое доказательство того, что его оценивают по заслугам…

– Довольно подлизываться и подмазываться, конец аморальному заискиванию перед начальством! – гремел герр Шпаннфусс. – Покажите мне вашу чековую книжку, и я скажу, кто вы такой!

Сотрудники слушали с хмурыми лицами. Может, те из них, кто дружил поближе, и пошептались насчет этого спича, но громко никто высказываться не стал.

Однако когда Кесслер в конце января переписал на себя две продажи Лаша, начался ропот. Лаш уже двадцать пятого выполнил свою норму, а Кесслеру даже двадцать девятого не хватало трехсот марок. И когда Лаш тридцатого один за другим продал два костюма, Кесслер предложил ему по пять марок за каждую продажу, если тот запишет их на него. Лаш согласился.

Все это всплыло не сразу; первым, разумеется, о сделке узнал герр Шпаннфусс – каким образом, так и осталось неясным. Герру Лашу ясно дали понять, что лучше бы ему уволиться по собственному, а герру Кесслеру вынесли предупреждение, и он на каждом углу рассказывал, какую головомойку ему устроили.

Что касается Пиннеберга, в январе он легко выполнил свою норму.

– Пусть подавятся! – самоуверенно заявил он.

Все ждали, что февральскую норму снизят, ведь в феврале двадцать четыре рабочих дня, тогда как в январе двадцать семь. К тому же в январе была распродажа. Самые смелые даже заговорили об этом с герром Шпаннфуссом, на что герр Шпаннфусс ответил доброжелательно и обстоятельно.

– Поймите же, господа, – сказал он, – любое, даже такое мелкое, изменение собьет сотрудников с толку. Если я изменю норму в вашем отделе, придется менять ее и в других. И дело не в том, что перерасчеты – лишняя работа, к слову сказать, в данном случае совершенно непродуктивная, дело в том, что я не хочу сеять смуту. Да, господа, осознаете вы это или нет, но все ваше существо, ваш организм, ваша работоспособность, ваша энергия уже нацелены на двадцатисемикратную норму. Любое снижение нормы – это снижение вашей производительности труда, и вы сами об этом пожалеете. Я твердо верю, что каждый из вас норму выполнит и даже перевыполнит. Несомненно, вы и в мертвый сезон успешно справитесь с поставленными задачами. Вот так, господа!

Он обвел собравшихся пронизывающим, многозначительным взглядом и удалился.

Однако моральные последствия предложенных им мер оказались вовсе не такими, как полагал Шпаннфусс: под девизом «Спасайся кто может» продавцы дружно ринулись в атаку на покупателей, и посетители универмага Манделя, забредя ненароком в отдел готового мужского платья, к изумлению своему, оказывались в кольце бледных, перекошенных любезными гримасами физиономий.

– Прошу вас, господин, не угодно ли…

Все это напоминало квартал красных фонарей, и каждый продавец злорадствовал, когда удавалось увести клиента из-под носа у коллег.

Пиннеберг не мог оставаться в стороне, Пиннеберг участвовал в атаках.

За этот февраль Овечка научилась улыбаться так, чтобы улыбка не бросалась в глаза, иначе он злился, если приходил домой не в духе. Она научилась молча ждать, пока он заговорит, потому что случайное слово могло вывести его из себя и он начинал на чем свет стоит клясть этих кровопийц, которые людей превращают в животных, – засунуть бы им бомбу в задницы!

Числу к двадцатому он совсем пал духом, заразившись унынием от сослуживцев, утратил веру в себя, два раза упустил покупателя и больше ничего продать не мог.

Как-то они лежали в постели, она обнимала его, прижимала к себе, он неудержимо рыдал, а она сжимала его в объятиях и твердила:

– Милый, даже если ты потеряешь работу, не теряй мужества, не давай им себя растоптать! Я жаловаться не буду, никогда-никогда, клянусь!

На следующий день он был спокоен, хотя и подавлен. А через несколько дней сообщил, что Хайльбутт подкинул на его счет четыреста марок – Хайльбутт, единственный, кто не поддался всеобщему психозу, кто не кидался на покупателей, а жил и работал, словно ничего не изменилось, и даже Шпаннфусса однажды осадил. Рассказывая об этом