Что же дальше, маленький человек? - Ганс Фаллада

– Да нет, я думаю, это ни с чем не спутаешь.

– А вдруг ты поймешь слишком поздно и мы уже не сможем тебя отсюда спустить?

– Я сама спущусь, не сомневайся. Еще как спущусь, милый!

Сигарета выкурена, они садятся за стол.

– Ничего себе, – говорит Пиннеберг. – Котлеты… это же воскресная еда.

– Свинина нынче дешевая, – словно оправдываясь, отвечает она. – И я заодно нажарила на завтра, чтобы мы побольше времени могли провести вместе.

– Я тут подумал, – говорит он, – может, прогуляемся потихонечку к Шлосспарку? Там сейчас такая красота!

– Завтра утром, милый, завтра утром.

Они начинают мыть посуду. И едва Овечка берет тарелку, как вдруг широко раскрывает рот и издает стон; ее лицо белеет, потом сереет, а потом становится ярко-красным.

– Что с тобой, Овечка? – в ужасе спрашивает он, усаживая ее в плетеное кресло.

– Схватки, – только и может прошептать она в ответ, и больше уже не обращает на него внимания: сидит, нагнувшись вперед, по-прежнему с тарелкой в руке.

Он стоит перед ней, совершенно растерянный, косится то на окно, то на дверь, ему хочется убежать куда подальше. Гладит ее по плечу – может, врача? Аккуратно забирает тарелку.

Тут Овечка выпрямляется, краски возвращаются, она утирает лицо.

– Овечка, – шепчет он. – Овечка моя…

– Да, – говорит она и улыбается. – Видимо, пора нам выдвигаться. В прошлый раз между схватками прошел целый час. А в этот только сорок минут. Я думала, мы еще успеем помыть посуду.

– И ты мне ни слова не сказала!

– Еще полно времени. Когда до дела дойдет, схватки будут каждую минуту. Возьми вон там мой чемоданчик. Я уже все собрала.

– Ты должна была мне сказать! – упорствует он.

– Ты бы тогда ни куска не проглотил. На тебе и так лица нет, когда ты с работы приходишь.

– Пошли скорей!

– Да, – говорит она и еще раз окидывает взглядом комнату. На лице у нее странная, светлая, задумчивая улыбка. – Да уж, посуду тебе придется помыть самому. И правда же, ты будешь содержать наше гнездышко в чистоте? Конечно, хлопотно, зато я буду спокойна…

– Овечка, – только и может выговорить он. – Овечка!

Они идут в темноте по крыше кинозала, Овечка еще раз бросает взгляд назад, на окошко в двери, на котором висит белая занавеска.

– Ну, вперед, – говорит она. – Давай-ка ты лучше первый спускайся. Надеюсь, меня не прихватит прямо на лестнице.

– Но ты же сама сказала, – с упреком начинает он, – что только через сорок минут…

– Да разве тут угадаешь? – откликается она. – Вдруг он сейчас ускорится. Хотя лучше пусть погодит немножко: в воскресенье родишься – счастье на всю жизнь!

И они сползают вниз.

Все складывается удачно, даже герра Путтбреезе, по счастью, нигде не видно.

– Слава богу, – говорит милый. – Только его пьяного трепа мне не хватало!

И вот они уже на Альт-Моабит: звенят трамваи, катят автобусы.

– Может, давай лучше на трамвае? Или такси возьмем?

– Еще чего, тут два шага идти, у меня сейчас ничего не болит. Да и незачем деньгами сорить, теперь все и впрямь серьезно.

Она улыбается, произнося эти слова, и гладит его по руке, но он чувствует: теперь все и впрямь серьезно.

Очень медленно, но целеустремленно идут они в лучах чудесного мартовского солнца. Некоторые мужчины бросают на Овечку сальные взгляды, другие как будто пугаются, а третьи словно прячут ухмылку. Женщины все как одна смотрят иначе: серьезно и участливо, словно разделяют ее боль.

Пиннеберг мучительно раздумывает, борется с собой и наконец собирается с духом.

– Решено! – заявляет он.

– Ты о чем, милый?

– Я тебе потом скажу. В самом конце. Я кое-что решил.

– Хорошо, – говорит она. – Но вообще-то ничего решать не надо. Я тебя люблю таким, какой ты есть.

Вот и Малый Тиргартен – его они проходят насквозь, и вот уже виднеются больничные ворота, но до них не дотянуть, приходится свернуть к скамейке. Там уже сидят пять или шесть женщин, они тут же сдвигаются, тут же все понимают.

Овечка сидит, закрыв глаза и скрючившись, но и при таких обстоятельствах не теряет достоинства. Пиннеберг стоит над ней, смущенный, беспомощный, с чемоданом в руке.

Расплывшаяся толстуха говорит низким голосом:

– Держитесь, голубушка, если совсем никак, вас на носилках дотащат.

Вклинивается молодая:

– С ее-то телосложением так и будет! Ей бы еще малость растолстеть…

Все смотрят на нее осуждающе.

– По нынешним временам за счастье почитать надо, когда удается кой-какой жирок на ребрах нарастить. Нечего завидовать.

– Я и не думала! – защищается молодая.

Но на нее больше никто не обращает внимания.

Брюнетка с острым носом меланхолично говорит:

– Вот она, жизнь. Мужикам бы только свое удовольствие получить, а мы потом страдай…

А другая, постарше, с желтым лицом, подзывает дочку – пухлую девчушку лет тринадцати:

– Вот, посмотри, так и с тобой будет, если начнешь с мужиками путаться. Гляди, Лиза, и запоминай, тебе не повредит. Хоть знать будешь, за что тебя отец из дому выгонит.

Схватка тем временем проходит. Овечка, словно очнувшись, обводит взглядом женские лица и пытается выдавить улыбку.

– Скоро опять прихватит, – говорит она. – Пойдем скорее, милый. Что, плохо дело?

– Боже мой, – только и отвечает он.

– Да, вы уж поторопитесь в больницу, – говорит толстуха. – Роды первые?

Овечка кивает.

– Ну, с первыми все не так быстро. Вот потом – там уж никогда не знаешь, как пойдет. Я, помнится, ждала…

Пиннеберги уже двигаются дальше, шажок за шажком, но женщины едва замечают их уход – им теперь есть о чем поговорить.

– Послушай, Овечка… – робко говорит Йоханнес.

– Что такое? Не стесняйся, спрашивай.

– Ты же не думаешь так, как эта тетка сказала, – что все это только ради моего удовольствия?

– Глупости, – отвечает Овечка, коротко, но с таким пылом, что он полностью удовлетворен.

Совершенно сбитый с толку, он впервые в жизни не знает, что сделать, что сказать и чем помочь. Ему страшно: предстоит переходить дорогу на Турмштрассе! Но все обходится благополучно, Овечка потихоньку ковыляет вперед. Вот уже и арка ворот, и толстый вахтер:

– Рожаете? Прием слева.

– А можно нам сразу… – озабоченно и серьезно говорит Пиннеберг. – Схватки уже вовсю. Может быть, какую-то койку…

– Господи, – говорит вахтер, – да это же не одной минуты дело! – Они медленно взбираются по ступенькам, ведущим к приемному покою. – Была у нас тут одна недавно, боялась, что прямо у меня в проходной родит, а потом еще четырнадцать дней у нас лежала, и снова домой выписалась, и еще две недели дома сидела. Люди совсем считать не умеют!

Дверь в приемный покой открывается, там сидит акушерка. Ах, никому и дела нет, что пришли Пиннеберги с намерением положить начало настоящей семье, – а ведь сегодня, в конце концов, это случается не так часто, как в былые времена.

Но здесь оно обычное.

– Рожаем? – спрашивает медсестра. – Не знаю, по-моему, у нас свободных коек не осталось. Придется нам отправить вас еще куда-нибудь. Идти можете?

– Но послушайте… – Пиннеберг закипает.

Однако сестра уже звонит куда-то по телефону. А повесив трубку, говорит:

– Койка освободится завтра утром. Пока что можете остаться. Какие промежутки между схватками?

– Но позвольте, – возмущается Пиннеберг, – у жены схватки каждые пятнадцать минут! Она не может до утра ждать койку.

Акушерка смеется – да, в прямом смысле слова поднимает его на смех.

– Первые роды, да? – спрашивает она у Овечки, и та кивает. – Сначала мы вас, само собой, в родовую положим, а потом, – сострадательно объясняет она Пиннебергу, – а потом, когда родит, там, глядишь, и койка найдется. – И другим тоном: – Поживее, молодой человек, вам еще бумаги заполнять. Когда заполните, снова приводите жену сюда.

Слава богу, оформление много времени не занимает.

– Нет, платить ничего не нужно. Распишитесь вот здесь, что за покрытием расходов обращаться в больничную кассу. Они перечислят средства напрямую. Отлично. Готово.

У Овечки тем временем снова