Что же дальше, маленький человек? - Ганс Фаллада

– Какая подлость! А если покупатели не идут, или у них денег нет, или цены чересчур высокие?

– Все это никого не волнует, девочка моя. Какое им дело? Установить норму в двадцать или в двадцать пять раз больше нашего заработка – вот что они сейчас обсуждают, как уверяет Хайльбутт.

– Это же тебе придется каждый день продавать на сумму, равную твоему жалованью, – прикидывает Овечка.

– Примерно так, да. Сейчас, перед Рождеством, еще ничего, но потом, когда наступит затишье… попробуй продать за день на двести марок, если никому не нужен ни костюм, ни пальто.

– Какая подлость, – повторяет Овечка. – Все равно что стоять с кнутом над душой. Такое просто недопустимо!

– Допустимо, и еще как, – откликается Пиннеберг. – Все точно помешались. Считается, что это очень удобно и рационально: мол, сразу видно, кто чего стоит. Хотя это вздор: взять хоть Лаша, он парень застенчивый и робкий, но в удачные дни, когда не тушуется, продает за троих. Он сразу сказал: если его выручку будут все время подсчитывать и ему придется постоянно бояться, получится ли выполнить план, он со страху вообще ничего не продаст.

– Какая разница, – горячится Овечка, – пусть он и правда продает не так уж много, пускай он звезд с неба не хватает, но что это за люди, которые готовы из-за этого лишить человека и денег, и работы, и последней радости? Что, слабым и жить нельзя? Надо обязательно затоптать их в грязь? Оценивать человека по тому, сколько брюк он способен продать! Поглядим, далеко ли они уедут с людьми, которые только и умеют, что много продавать.

– Ого, – говорит Пиннеберг, – что-то ты разошлась, Овечка.

– Еще бы не разойтись! Такое безобразие, я просто в бешенстве!

– А им плевать: сотрудникам платят не за то, что они хорошие люди, а за то, сколько брюк они продали.

– Но это неправда! – говорит Овечка. – Это неправда, милый! Они хотят, чтобы у них работали порядочные люди, которые не только о себе думают, но хоть чуточку замечают и других. Нет, конечно, справедливость и порядочность – это все ерунда, никому они не сдались. Но то, что они вытворяют, – с рабочими уже давно, а теперь и до нас добрались, они же взращивают настоящих хищников, – это им аукнется, милый, я тебе точно говорю!

– Конечно, добром это для них не кончится, – соглашается Пиннеберг. – Рано или поздно всему этому придет конец. Ну, сама знаешь – революция и все такое… Но боже мой, Овечка, ведь у власти опять окажутся не те, кто надо! А люди, которые все это выдумывают за три тысячи марок в месяц, – они никогда не пропадут!

– Ну, не знаю, – сердито отвечает Овечка. – Но говорю тебе: если я еще раз услышу от правительства про солидарность, самопожертвование и народное единство… Это же курам на смех! Они о нас вспоминают, только когда надо идти на жертвы…

– У нас в магазине народ давно твердит, – отзывается Пиннеберг. – Мол, кто бы ни правил, мы всегда будем в дерьме.

– Ну а на выборах, – живо интересуется Овечка, – за кого твои сослуживцы намерены голосовать?

– Не знаю, – отвечает Пиннеберг. – Скорее всего, за демократов, ну, может, за социалистов, а многие наверняка и за нацистов.

– Нет уж, спасибо! – говорит Овечка. – Я для себя решила, за кого голосовать!

– И за кого же? За коммунистов?

– Конечно.

– Мы об этом подумаем, – обещает Пиннеберг. – Я тоже всегда собирался, но так ни разу за них и не проголосовал. Они знать нас не хотят, обзывают не буржуями, так белыми воротничками…

– Ну и пусть обзывают, – говорит Овечка. – Я буду голосовать за КПГ. Если прозвищ бояться, ничего в этом мире никогда не изменится.

Устав от этой темы, супруги встают из-за стола с пикшей и принимаются за посуду: Овечка ловко моет, милый вытирает.

– Ты к Путтбреезе заходил? – внезапно спрашивает Овечка. – По поводу денег?

– Все сделано, – отвечает он. – Все оплачено.

– А он что?

– Спросил, не пора ли уже сооружать подъемник.

– Вот дурень! Нашел из-за чего волноваться. Ну, пускай каждый развлекается как может. Больше ты ни на что не потратился?

– Нет, ни на что.

– Тогда скорее отложи оставшиеся деньги.

– Хорошо, – не спорит он. Открывает секретер, достает голубую вазочку, сует руку в карман, вынимает кошелек, заглядывает в вазочку и ошеломленно спрашивает: – Там что, больше ничего нет?

– Нет, – твердо говорит Овечка, глядя мужу в глаза.

– Как так? – изумляется он. – Хоть что-то должно было остаться! Не могли же у нас кончиться все деньги.

– Могли, – говорит Овечка. – И кончились. И сбережения кончились, и то, что мы получили от пенсионного фонда, тоже кончилось. Мы все потратили. Теперь будем жить только на твою зарплату.

Его недоумение растет. Не может такого быть, чтобы Овечка – Овечка! – его обманывала!

– Но еще вчера или позавчера я видел в вазе деньги! Совершенно точно там лежала купюра в пятьдесят марок и несколько купюр помельче.

– И сколько, по-твоему, там было? – интересуется она.

– Двести марок наверняка.

– Сто там было, – отвечает Овечка.

На свой просчет он внимания не обращает. Его интересует другое:

– Куда же они делись?

– Кончились, – отвечает она.

– Но… – Пиннеберг вдруг начинает злиться. – Черт побери, на что ты их потратила? Скажи уже!

– Ни на что, – отвечает она. И, поскольку он готов рвать и метать, объясняет: – Да неужели ты не понимаешь, милый: я просто убрала их подальше, на хранение. Они для нас больше не существуют. Будем жить только на твою зарплату.

– С какой стати ты их убрала? Не очень-то это красиво! Если мы условимся, что не будем их тратить, мы и так сдержим слово.

– Вот и нет, это нам как раз не по силам.

– Если мы твердо решим…

– Не сможем. Не удержимся.

– Зря ты так!

– Послушай, милый, мы ведь всегда хотели не выходить за рамки зарплаты и даже что-то откладывать, правда? Ну и где наши сбережения? Все прожили, даже те средства, на которые изначально не рассчитывали.

– Но как же так? – Супруг озадачен. – И ведь вроде бы не на широкую ногу жили.

– Как-как, – говорит она. – Перед свадьбой мы все время катались туда-сюда, в кино ходили, еще куда-то…

– И эта скотина, этот Сезам, с его пятнадцатью марками – я ему этого не забуду!

– И свадьба, – продолжает Овечка. – Тоже денег стоила.

– И первые хозяйственные приобретения. Кастрюли, приборы, метла, белье, моя постель.

– И на выходных мы часто куда-то ездили.

– И переезд в Берлин.

– Да, а потом… – Она запинается.

Но он мужественно заканчивает предложение:

– Туалетный столик. Говори как есть.

– И приданое для Малыша. И у нас еще осталось сто марок, – сияя, говорит она.

– Что ж, – говорит он, тоже удовлетворенный, – зато обустроились мы на славу! Жаловаться не на что.

– Ну, это как посмотреть, – возражает она, и тон ее меняется. – Мы, конечно, все купили, но, честно говоря, для этого необязательно было потрошить сбережения. С этого дня будем обходиться без них. Сто марок пусть лежат на черный день.

– Ничего особенного нам уже не понадобится.

– Мы и прежде каждый раз так думали. Но надежды надеждами, а жизнь сейчас нелегкая.

– Ай, да как-нибудь проживем, – отмахивается он. – Другие справляются, и мы справимся.

– Пока что не справлялись, – не сдается Овечка.

– Ох, девочка моя. – Он мрачнеет. – Неужели тебе хочется, чтобы я лишний раз злился? У меня было такое хорошее настроение, но сначала этот дурацкий разговор о нормах, которые хотят с нас требовать, а теперь и ты начинаешь…

– Милый мой. – Жена садится рядом и гладит его. – Нам нужно все это обсудить, иначе я буду переживать. Хозяева мы не слишком рачительные, денег на ветер выбросили немало…

Он нетерпеливо дергает плечом.

Но она умеет петь как сирена и знает своего мужа.

– Видишь ли, милый, очень великодушно с твоей стороны, что ты